Привет, произнесла она сквозь клей. Опять ты. Чего тебе неймется?
Как ты тут? говорю. Хорошо спится?
(Она услышала!)
До сих пор ничего. Ну, все? Давай на этом и закончим.
Мне просто надо кое-что узнать, прошептала я. Только одну вещь. Кстати, ты знаешь, что сегодня суббота? А знаешь, что на прошлой неделе сестренка посадила у твоего изголовья крокусы?
Кто? говорит она. Чего? Отвали. Отстань от меня. Я умерла, господи ты боже мой.
Мне очень надо знать, сказала я. Ты помнишь само падение? Можешь вспомнить, сколько оно длилось? И что произошло перед ним? Ну, пожалуйста.
Молчание. (Но я знала, что она все слышала.)
Я не уйду, пока ты не расскажешь, заявила я. Не уйду, пока не узнаю.
Молчание. Я стала ждать. Я пролежала с ней в этой каморке несколько дней. И, конечно, всячески ее изводила. Расчесывала ей швы. Шмыгала из нее туда-обратно. В одно ухо влетала, из другого вылетала. Пела песенки из вест-эндских мюзиклов (ах, какое чудесное утро[5]; где бы комнатку мне раздобыть/ чтобы холод ночной позабыть[6]; в путь-дорогу, возвращайся поскорей[7]; за мной беги/ в меня пали/ я люблю тебя[8], пела в самый затылок, и только протесты из соседних могил заставили меня умолкнуть. Тогда я воткнула ей в ноздри ее же пальцы и стала дергать за мочки ушей.
Я пропустила целых три заката и рассвета (я-то ценю каждый день, в отличие от нее, – лежит себе с полными карманами земли, покрытая самой солью земли, в уютной безопасности своего колодца дней и ночей, который уходит все глубже и глубже, и нет конца, нет дна его бездонности), пока наконец не раздался ее невозмутимый голос:
Ну, хорошо, хорошо. Я расскажу. Если ты обещаешь уйти и оставить меня в покое.
Ладно, обещаю, заметано, сказала я.
Клянешься? спросила она.
Жизнью твоей матери, отвечаю.
О, господи. «Моей матери»! Правило первое, древнее как смерть: ни о чем не напоминать, сказала она. И второе: речь пойдет только о падении. Больше ни о чем.
Ладно, говорю. Я за этим и пришла.
Что именно ты помнишь? спросила она сквозь крепко стиснутые зубы. С чего мне начать?
Ну, я помню, как вытащила тарелки из такого маленького лифта, говорю я. Помню, что старалась ничего не выронить. Потом забралась в лифт, поджав наши ноги, как ребенок в чреве матери, но не помню, зачем. А еще помню падение, ооо-гого
– гого-ооо ничего-о себе.
Я ударила нашими ногами в тонкие деревянные стенки. И почувствовала: ей это не понравилось. С убийственным вздохом она проговорила:
Это не лифт. Больно мал для лифта. Это кухонный подъемник, ты что, забыла?
