Вокруг одни чужаки. Так. А вот он я и выставляю тебе штраф, а сам становлюсь рядом. Я спокойно обрисовываю тебе, раз уж ты так хочешь, мой член за ширинкой, видишь его? Он как статуя, но только не Божьей Матери, а? Лучше бы я показал его кому-нибудь другому. Ты восхитительно выглядишь, вру я ей, несмотря на твой возраст Я думаю, ты заносчива. Ну, сейчас-то уже не думаю. Не кричи так, ушам больно, передо мной-то не изображай, я тебя всё равно буду трахать, пока не управлюсь, независимо от того, что и на какой ноте ты кричишь, а в последний момент я выдерну его, сам не знаю почему, ведь кукушка тоже выскакивает из часов и не знает время, которое она выкрикивает часами, то есть ежечасно. Можешь хоть наизнанку вывернуться подо мной, силясь заглянуть мне в глаза, хоть ты и лежишь на животе, и можешь орать сколько влезет. Никто не придёт, кого ты могла бы позвать. В лучшем случае кто-нибудь удивится, проходя мимо дома, кто тебя знает. Его не пригласили на праздник по поводу твоей помолвки, и твои друзья и родственники, которых, я надеюсь, больше нет, по этой причине тоже не званы сюда. Только я и явлюсь, сам себя проверну через эту мясорубку и сад! себя съем. Только я могу здесь быть, но и я хотел бы исчезнуть, но только в себе самом, не в тебе, можешь мне поверить. Тебя я знаю теперь наизусть. Там, внутри, я не хотел бы задерживаться дольше, чем это необходимо. Ты выглядываешь из своих заносчивых финансовых рамок. Рамки я, кстати, хотел бы сохранить за собой. Я уже посмотрел в земельном кадастре рамочные условия, действительно ли всё принадлежит тебе, нет ли долга по ипотечному кредиту, и теперь могу немного полистать и в тебе, пошуршать, по понятным причинам. Это интересно. Я наслаждаюсь только тем, что могу видеть своими глазами, потому что я ничего не чувствую. К примеру, твои новые обои. Они мне нравятся и могут спокойно остаться, они останутся, по крайней мере, в покое. К счастью, я и не должен ничего чувствовать, только видеть.
Мужчина, разумеется, никогда не говорит об этом вслух, он говорит, как уже было сказано, очень мало, но я думаю, он думает это втихаря, ведь это его любимый образ мыслей, только телевизор не возьмёт этого в толк и кроет действительность словами, накладывая сверху слой взбитых сливок, чтобы мы лакомились, и ещё один, и ещё, пока мы не возьмём себе кусочек. Потом будем раскаиваться, когда нам станет дурно. Так-так, значит, он хочет затеряться, Курт Яниш, в себе, а не в других, потому что это внушило бы ему страх? Что-то я не вину страха. Может, он хочет и переварить сам себя? Он бы, наверное, с удовольствием. Тогда бы ему не так много пришлось отдавать, должно быть, думает он. Что же он тогда набрасывается на других, беззащитных? Вот так все людоеды. Сперва они хотят съесть сами себя, но в итоге наедаются другими от души. А коща душа отлучится, например на экскурсию в телевизор или в видео, то они по нужде принимаются за собственные тела, причём в натуральную величину. И вот уж из этих тел истекает, иногда принудительно, кал и натуральные соки, иногда от страха, что за это придётся платить, вместо того чтобы служить платёжным средством. Тут у меня есть точные цифры. Мужчина говорит очень обстоятельно, и ему нечего возразить: подумай обо мне как о несчастнейшем и вместе с тем счастливейшем человеке, если уж ты решила меня здесь заточить. И как мне (так точно, мне!) выразить это иначе, если не несколькими робкими фразами, из которых я чуть было не выстроил разговор между нами, но не выстроил. Я бы пристроил тебе маленькую подсказку, если бы у меня уже давно не вышел строительный раствор. Банк больше не даёт мне кредитов, напротив, он хочет, чтобы я вернул им все прежние кредиты, причём разом. Этот человек впоследствии, как его мысли, которые никогда не могли усидеть на месте достаточно долго, чтобы их можно было хотя бы додумать до конца, — то ли по случайности, то ли по плану — улизнёт от тюрьмы, потому что его не опознают в качестве того, кто он есть. Но он уже прямой наводкой правит к банкротству. Или нет. Только я знаю всё, потому что я специально написала всё это акварелью — не слишком ли я разбавила краски? — так я поистине спасаю себя. Или это всё равно случится? Так я спасу и вас, хотя я вас совсем не знаю, спасу словом, которым я двину, как в картинге, вашу неуверенность, в которую я вас наконец вогнала, и вот уже этот человек может, через музыку своих слов, вступить в контакт со мной, с нами, и вы можете жаловаться на скуку, читая это, но только не мне. Я возьму на этом разбирательстве определённо не вашу сторону. И не свою. Я вообще встану в стороне. Я бы сама лучше занялась чем-нибудь другим, чем всё время только читать.
