Бабушка шумела, дулась на мужа, грозилась сорвать антихриста. Старик решительно протестовал:
— Это вам кось-мось, а не фиги-миги!
Но завелась в семье червоточина.
К нам зачастила бабушкина сноха. Мне было велено кликать её няня Валя. Однако Иван Романович за глаза прозвал её более точно: Пудовка. Пудовые ноги, руки, груди, пудовое одутловатое лицо имела няня Валя. Она обладала пудовым аппетитом, страстью поспать с храпом и безудержной охотой к сплетням.
Дотопает до нашей избы, жалится:
— Уж я и не отудоблю, наверное. Ой, ноженька, ой, коленочка, пригоршню пилюль выписала мне Манька Власова. Да ну их всех. Не лечат калечат. Картошечки бы, маманя, пожарить со сливочками.
Сама жарила и наворачивала картошку. Балакирь молока выпивала за раз.
Дед косился, подмигивал мне, шептал в ухо:
— Пудовка наша всё умяла, во-о! Аж за ушами трещит.
Пудовка тем временем благодушничала: в кооперацию нашу конный какой-то жир привезли, конбижир называется. Никакого масла на дух не надо. Ложку жира с гулькин хвост кинул на сковородку, и всё, и анба!
— Абетюшки, — восторгалась бабушка, — ты, чай, Валя, купи со стаканчик, протведать.
Та обещала и повторно хваталась за могучую коленку:
— Стрелы, стрелы, стрелы! Ник-какой возможности. Полежать пять минут, может, отпустит?
Все пуды свои роняла па хилую бабушкину кроватку. Моментально проходили «стрелы». Шабры и те слышали протяжный, со сладостными всхлипами, храп.
Дед в сердцах уходил чистить калду. Бабушка посуду тёрла, тёрла закопченное десятилинейное стекло для керосиновой лампы, сеяла муку для новых пирогов.
Как-то няня Валя проснулась под вечер, поманила к себе бабушку:
— В Мелекесе дом открыли для таких вот, как твой старик, палаты царские, а не дом. Уборная и та из лакированного камня.
— Абетюшки! — всплеснула сухонькими пергаментными ладошками бабушка, — зачем они с лаком?
Ты кумекай, чё люди добрые калякают. Ивана туда надо поместить, Ивана! Пока возможность есть. Я сама бы в тот дворец попросилась, да не пройду но молодости лет. Всё в палатах тех коленкоровое, к каждому старичку-старушке баба-медичка приставлена для пригляда. Каждый день сладким лимонадом потчуют. Эт вы привыкли к своей калине да тыкве. Бают, что они женятся и расходятся, как молодые.
— Чудеса! Стыд господний! — укоряла Евдокия Ивановна.
Вскорости после этого разговора, как назло, занедужил старый. И Пудовка зачастила к нам. Со всех сторон припирала сноха:
— Дорогая моя, мамочка, ты ведь не молоденькая, за тобой самой, чай, уход нужен. А тут Иван Романович. Кто он тебе? Дивуй бы мужик родной? Не кровь — сукровица. Ведь не расписаны?
