Как я уже сказал, я не скрыл от Петухоя, что записываю о этой пресветлой и удивительной личности, и часто, читая записки Петухою, слышал от него восторженные вскрикивания и аханье.
— Ну, чёрти, что! Верно. Все, как наяву.
Ободряемый наивным своим слушателем,
я яростно начинал вращать глазами, т. е. глазом, опускал свой голос до шепота и, читая, задыхался в особенно важных местах и даже кричал, пересказывая тот или иной эпизод. Доходя до казачьих песен, начинал их распевать и так увлекался тем, что писала когда-то моя рука, что сам казалось, растягивался в чернильные строчки, качался со своими кривыми буквами, переживал вторично и свое отрочество и свою молодость, да и всю жизнь.
Иван Ильич, этот изумительнейший казак, обладал тысячу и одним недостатком, были у него разнообразнейшие пороки, но, как казаку, ему были свойственны благие порывы, благороднейшие чувства, теперь столь редко встречающиеся.
Он был некоторым, если можно так выразиться, искателем.
Его душа никогда не успокаивалась. Он не только был историком, идейнейшим казаком, но отчасти и философом.
— Я, — говорил он, — родился. Кто скажет, что я вру?
И на гробовое молчание добавлял:
— И я знаю, — тут он подавался вперед и, налезая на слушателей казаков бодающим козлом и топыря палец, гудел, — знаю, что рано или поздно я… умру. Знаю!
Мы кивали головами.
— Так вот я и говорю; Промеж этого и к этому еще тот плюс у меня есть, которого забыть при всяких желаниях невозможно, это то, что я — казак. Ну-ка, напиши кто нибудь палочкой.
Кто нибудь на земле пишет палочкой
„Казак".
— Теперь читай с конца, наоборот.
Кто-нибудь читает: „казаК".
— Вот тут-то и собака зарыта! Поняли?
И все мы читаем снова и снова, с конца
и сначала.
— Да, — соглашаемся, — как не крути, как не верти, а через это не перешагнешь.
И несложная философия Гаморкина о сущности человека-казака, о его мировом бытие, всегда поражала нас больше всяких научных книг. Это был самородок и философия его была самородная, донская.
Гаморкинская философия.
Собственно тут бы книгу следовало написать, а не сии недоуменные и малопонятные записки, в которых понадергано всякой всячины, да я бы написал бы и в систему ввел-бы, если-б не препятствие своего рода, — сызмальства меня к этому не приучили.
Ведь запиши я со слов Гаморкина одну только историю нашего родного Войска в рассказах Ивана Ильича, так у всех волосы дыбом стали бы от зависти к казакам, от зависти меня бы и распяли на первом дереве. Что же оказывается: дед, например, Гаморкина говорил (о русском, не пишу) по-татарски, по-турецки, по-армянски, по-азейберджански, по-грузински, по-украински и по… итальянски.
