А вот іМихаил Александрович совсем, можно сказать, серьезно, меня спрашивает:
— А сколько, Евграфыч, до гаморкинского хутора осталось?
— А вот, говорю, сюда. Рукой подать.
Бредим наяву.
— А как ты думаешь, сперва зайдем к нему, а потом к тебе?
— Ты заходи, а я к Прасковье сбегаю, распоряжусь, да за вами и зайду, — уж у меня хлеба-соли отведаете!
— А дома он сейчас?
— Гаморкин? Дома! Где ему быть-то? Жизнь у нас мирная. Войн, слава Богу, никаких нет!
И начнем мы друг дружку перебивать, описывая, что он делает, что Настасья Петровна, как Нюнька и как Фомка. Ревет или нет? И нос цел у него, или опять на речке в кровь разбил? И как Ротыч, и как дедушка Панкрат, что когда слушает, руку трубкой к уху приставляет, и как всё лежит и где стоит? Ху-у-у! Ну, чисто умопомешанные!
— Довольно, — остановится Петухой, — этак мы с тобой с ума спятим!
— Да и спятим.
— Давай лучше припоминать что.
— Давай.
— Не разсказывал я тебе, как Гаморкин в С. С. С. Р. когда мы были, самым богатым человеком две недели был?
— Нет. Да что ты? Что-ж не расскажешь-то, Расскажи, обязательно, расскажи!
— Ну, так слушай. Подробно распишу. Значит, везут нас в эшалоне с Донской земли на Западный фронт. А Гаморкин, когда был захвачен в Новоросейском, попал при расчете в пулеметную команду при дивизионе. Собственно, у него было две должности: дивизионного каптенармуса и пулеметного писаря. Едут они в одном вагоне — начальник пулеметной команды, начпульком, по болшевицки, помощник его, и третий с ними — Иван Ильич. Дверцы их теплушки отворены в разные стороны, на полу люисы на треногах стоят. Как понимаешь, — едут всего три человека на всю теплушку.
А нас? И кони и люди — понапхато. И спустилась над нашим ползущим эшалоном ночь. Улеглись мы спать. Казаки посередке, как известно, тут же за доской, свешивая над ними головы, шумно дышут кони, бьют копытами в досчатый пол, — застоялись. Изредка кто прикрикнет на четвероногого задиру сонным голосом.
— Кыш, черт! Стаи, сатана!
Я киваю головой. Вот они картины-то. Будто все это вчера было: вагон… кони… фырканье… храп… ночная темь… и прочие такое. И колесы: тук-так, тук-так!
— И опять тишина, — продолжает Петухой, — прерываемая, только стуком колес, хрустом сена, храпом спящих, вздохами подрагивающих кожей и дремлющих, коней. Конь
— стоя, казак — вверх пузом, или крендельком с папахой под щекою. Спит Начпульком, спит и помощник, спит и дивизионный каптенармус и пулеметный писарь Гаморкин, Двадцать Первой Советской Дивизии.
