Ладно, я пошутил, расслабься. Подумай, как я тебе утром говорил о чём-нибудь радостном. О разумном, добром, вечном. То есть, не о Зоне — Зона-то, может, разумная, точно — вечная, но ничуть не добрая…
Я послушался и примостился на камешке, предварительно тщательно его осмотрев.
Лёжа на склоне, усыпанном палыми листьями прошлого года, пожухшими, но высохшими теперь на жарком солнце, я начал вспоминать, как меня занесло в эту лощину. Воспоминания были невесёлыми.
Прилетел я на похороны, да и сейчас недалеко ушёл от этой темы.
Софистика, пастор, софистика. Нам погибать не страшно — мы отжили свое, и потом, мы одинокие стареющие мужчины.
Юлиан Семёнов
«Семнадцать мгновений весны»
Шереметьево, 18 апреля. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Прилетел в Москву — не зевай. Москва — город суровый. Иногда поминки оказываются встречей однокурсников — но никогда не бывает наоборот.
Что я всегда ненавидел в наших аэропортах, так это таксистов, что встречают тебя в зоне прилёта. Не таможенников или пограничников, не очередь на выход, а именно таксистов, что стоят, крутя на пальцах связки ключей.
Они мне казались самыми страшными фигурами на границе. Впрочем, последние годы я прилетал редко — так уж совпало сейчас.
Я медленно, с хрустом, разводился — и мне повезло. Я много слышал об американских разводах, и сам их очень боялся. Воображение рисовало мне картины полного обнищания супруга и постоянные выплаты жене.
Но жена моя, даром что американка, была хорошей женщиной. Никто меня не обобрал, мы продали дом, поделили деньги, мне даже досталась большая часть. У неё была прекрасная работа и большая семья, а я был не самой удачной дойной коровой, даже если бы всё сложилось иначе.
Одним словом, развод прошёл по всем правилам и оставил у меня очень странное впечатление.
Так было в детстве, когда приходишь к зубному врачу. Он сажает тебя в кресло и начинает работать. Ты ждёшь прихода боли, какого-то ужаса, но вдруг тебя треплют по плечу и говорят:
— Очень хорошо, два часа не есть.
И ты понимаешь, что всё кончилось.
Итак я приблизился к таксистам, и они забормотали свои нескончаемые мантры под лязганье ключей. Они были всё те же, и несмотря на то, что они стали, кажется, азербайджанцами или иным восточным народом, их слова и интонация ничуть не изменились.
И тут меня окликнули, причём не по имени, а по кличке, которая ко мне приклеилась много лет назад, но потихоньку сошла на нет.
В Америке не было места этой кличке несмотря на то, что русских вокруг меня было немало.
