Митя ошалело подпрыгивает на подоконнике и трёт кулаком заспанные глаза. Сестра дергает его за рубашку. В полутёмном помещении стонут раненые, шумит дождь, за окном по-бычьи ревёт паровоз и щелкают бичи выстрелов.
— Обоз захвачен!
Щёки сестры подернулись голубым тленом испуга. Она по-детски доверчиво прижалась к Митиному плечу.
— Тебе не страшно?
Митя погладил её по руке и от этого почувствовал себя взрослым.
— Я даже собак не боюсь, — успокоил он.
Из тёмного угла трухляво тянул раненный в живот обозник:
— Пить... пи-ить...
На дворе плавал приглушенный, мохнатый гул и звонко цокали копыта, точно кто-то сыпал в ящик деревянные ложки. Где-то недалеко громыхнуло, донесся тонкий, заячий крик: ай-яй-яй-яй — бесконечный, хватающий за душу. Услышав этот крик, раненые отозвались обеспокоенными стонами. Сестра вытряхнула на сгиб большого пальца белый искристый порошок и жадно втягивала его через расширенную ноздрю.
Треснуло стекло — на подоконник со звоном посыпались льдистые осколки, пахнуло сыростью. В провал окна медленно просунулась шашка и за нею чубатая вислоухая голова, украшенная лихой тонкорунной кубанкой. Казак настороженно шевелил одними ноздрями, обводя комнату разбойничьим взглядом: он прислушивался к стонам. Вздрогнув от неожиданности, он уперся жесткими, волчьими глазами в Митино лицо. «Так на меня глядел во сне Гайлис», — тоскливо припомнил Митя. Шашка поднялась, блеснув острой полоской, и, резко потухнув, повисла над Митиным плечом: он испуганно зажмурил ресницы, — навязчивое ощущение неотвратимости сковало тело, хотелось закричать, но горлом проходил лишь прерывистый, охриплый сквозняк. Напряжение разрядила сестра:
— Ах, ирод, дитя не разбираешь? — выплеснула она окрепшим голосом. — Или воевать не с кем?
— А вы хто? — спросил, насупясь, казак.
— Тут лазарет, или тебе повылазило? — наседала сестра.
— Большевики... — полууверенно заметил чубатый и потянул шашку за окно.
Митя поднял веки: казак стоял в профиль, наклонив голову, по-видимому, всовывал шашку в ножны.
— Счас обследуем, — предупредил он, мерцая огоньками из-под нахмуренных бровей, и тут же провалился в черноту.
Митя не мог оторваться от окна: ему чудилось, что там его ожидает кто-то лобастый и косматый.
