В это время в медицине было много нововведений, и Климент уже привык ко всем больничным запахам — карболки, хлороформа, чего-то гнилостного, тошнотворного. Но этим утром, переступив порог мечети, он невольно остановился. Отвратительное зловоние ударило ему в нос. Он хотел было зажать его, но превозмог отвращение и быстро вошел внутрь.
Здесь были сотни раненых. Сколько их — он знал точно, если за ночь не подвезли новых. Но сейчас в полумраке огромной мечети, под девятью свинцовыми сводами, в паутине слабо мерцающих светильников, ему показалось, что их бесчисленное множество. Он словно увидел их другими глазами. Их страдания, до вчерашнего дня вызывавшие у него чувство жалости, как всякое страдание, теперь будили в нем чуждые ему холодный расчет и злобу. Но только здесь он узнает, сколько раненых во всем городе, — эти сведения пригодятся Дяко.
Климент шел по проходу между лежавшими вповалку на полу стонущими людьми к небольшой двери, ведущей в старое медресе>[6], где была комната врачей и операционная. Открыв дверь, он увидел, что доктор Грин опять его опередил. Привычка знаменитого английского медика являться в лазарет спозаранку раздражала Климента, вызывала у него чувство неловкости и заставляла вечно держаться настороже.
— Что нового, доктор? — спросил он почтительно, с подчеркнутой любезностью в голосе, когда они поздоровались.
Климент свободно изъяснялся по-французски — изучение этого языка было обязательным в Петербургской медико-хирургической академии, но часто вставлял и английские слова: языки давались ему легко, и он хотел извлечь как можно больше пользы из своей принудительной службы в лазарете.
Рэндолф Грин вытер руки и швырнул полотенце в корзину. Ему вряд ли было пятьдесят, но выглядел он много старше. Все в нем было какое то укороченное, сплюснутое: толстые щеки, широкий нос, лягушачий рот. Лицо он брил, лишь густая кудрявая борода обрамляла его могучие челюсти. Она совсем закрывала шею, еще больше укорачивая всю его фигуру.
— Новое — это старое, Будэнов, — сказал англичанин, и в его тоне Климент уловил пренебрежение и холодок, обычные у иностранцев в обращении с болгарами. — За ночь четверо, Будэнов. Когда я пришел, скончался и сержант... тот, Gangraena gasosa>[7], — напомнил он.
Климент кивнул, надел халат, сменил феску на полотняную шапочку, под которую с трудом убрал свои мягкие каштановые волосы, и велел принести кувшин теплой воды.
— А где доктор Ставрипуло? — спросил Климент, моя щеткой руки. — Я его не вижу.
