Не помню, как очутился в посёлке: видно, те вожжи, что тянули меня, сработали в бешеном темпе. Моё сердце явно искало способ вырваться из груди, чтобы хоть раз-другой глотнуть воздуха, потому что сам я безнадёжно задыхался. До того безнадёжно, что не мог стоять, и опустился у изгороди, прямо на землю.
Так я сидел, приходил в себя, пока жаркий стыд за дикий свой страх не пронизал меня от ушей до пят.
Тогда я встал, сжал кулаки и зубы, всё во мне закаменело в упрямой решимости дойти. Я был в таком состоянии, что если бы меня рвали на куски, я всё равно бы шёл, пока не свалился мёртвым.
Но тут я сам остановил себя. «Нет, милый друг, — сказал я себе. — В таком состоянии, может, ты и дойдёшь, ничего не видя, не слыша, сжавшись перед ночью, как мышь перед котом. Твоё упрямство — тот же страх наоборот. В слепости и глухости над обстоятельствами не поднимешься! Давай-ка, милый друг, всё с начала…»
Даже в ту, трагическую, минуту я понимал, что должен не просто пройти — должен пройти хозяином по этой тьме. Только тогда я мог бы считать, что обстоятельства побеждены.
Я спросил себя: чего я боюсь? В лесу нет ни чертей, ни леших. Их вообще нет на земле? За них хохочет филин, кричит сова, стонет сохатый, подвывает волк. Но все эти звери и птицы сами боятся человека! Так чего же бояться мне?!
И я пошёл. По дороге зацепил ногой и поднял увесистую валежину, которая вполне могла бы сойти за дубину. Подержал в руках, отбросил, — свой путь я должен был пройти без оружия. Что говорить! — страх я чувствовал, но звуки слышал, и глаза мои были открыты. И когда впереди или сбоку что-то трещало и всё сжималось во мне, я не бежал. Останавливался, овладевал собой и шёл на треск, и узнавал, что и почему трещит. У ручья нарочно задержался, походил вокруг, попытался разглядеть следы, но чернота и дождь укрывали землю.
Я вышел к просекам и выдернул из квартального столба мокрый и холодный кинжал. Гул прокатывался по лесу, скрипели деревья, падали на землю капли, щёлкая по невидимым листьям. Я слышал гул леса и радовался своему спокойствию.
Домой шёл быстро, — не от страха, оттого, что продрог. В кухню вошёл мокрый. Мама всплеснула руками. Отец сердито взглянул и, пока я раздевался, вешал сушиться куртку, штаны, бельё, он молча ходил из угла в угол.
Я ничего не объяснял: мне казалось, ни мама, ни отец не поймут моей победы.
