Мать-то всё ведала. В сундуках пороется, сестёр принарядит. На гулянье отправит, вслед им спины перекрестит. А мне скажет: «Сиди-ка дома. Ладно уж…»
Я молчу, А что ни дальше, то горше. Вижу — и ждать-то нечего. И такая меня злость взяла! Неужто, думаю, цена девке — красивая вывеска! Неужто, думаю, без красоты баба не баба, человек не человек?
Думаю: я вам, красоткам, ещё покажу!
Ни фига не показала. Сёстры, одна за другой, замуж повылетали, распорхались по разным концам. Мать будто того и ждала: помолилась в угол, слегла, да двух недель не прохворала — померла в больнице от неоткрытой болезни.
Осталась я со своим богатством. Всё богатство за спиной — пятнадцать зарёванных годочков!
Потуркалась по пустой избе, в последний разочек наревелась до одури, нашла топор, доски, заколотила избу и пошла по чужим домам нянькой.
Годочка два мыкалась, вроде бы и злость пообломала. Раз в хорошем доме нянчила. Сижу, помню, у печи с не своим дитём на коленях — погода к осени уже заворачивала — и думаю: «Может, впрямь тебе, Женька, бессчастье на роду записано? Ждала — не дождалась, искала — не нашла. Притулиться бы тебе где ни то да притихнуть: не своё дитё на коленях, не от своей печи и тепло?!»
Покорись я тогда своей обидности, так бы себя безрадостью и спеленала!
На другой день повстречала свою судьбу: за избами, в поле увидала трактор. Пахал он, стелил над рыжей пашней пыль, и дым, и гул. Что тогда сотворилось со мной! Стою середь поля, за ручку дитёнка не своего держу, а всю-то меня, как от мотора, трясёт.
И то сказать: семнадцать годков сама с собой горюхалась и вот отыскала своё. Чуть дитё не бросила. Подхватила на руки да к дому, сдала хозяевам, за хлеб-соль поклонилась и в тот же час вприпрыг сюда вот, к позабытому Семигорью. Добежала до колхоза, до нашего председателя. До чёрной ночи его терпенье пытала, — и с глазу на глаз, и на людях. Под конец треснула табурет на серёдку, говорю: «С места не сшевелюсь, пока в ученье не пошлёшь!» — и табурет под себя.
Председатель подёргал-подёргал бровями, хлопнул дверью, ушёл. Поутру взаходит, я — сижу. Вижу — лицом и туловом набряк, как пузырь бычий, молчком за бумаги. Я — сижу. Чую, теперь он меня пытает. Мне — что, отходить некуда, ему — терпеть. Я ему как сорина в глазу.
Тут мужики поднакопились, он с мужиками говорит, будто меня нет, да вдруг как рыкнет: «Вон девку!»
Вцепилась я в табурет, зубы выставила, ору, как на собрании: «А ну, подходи, кто смелый!»
