Из другого порядка, от маленького, в три окна, домика под соломой, где раньше с приёмышем Кимом, а теперь одиноко жила бабка Грибаниха, нёсся звонкий и печальный, как голос кукушки, крик молодого петушка:
«Зойка, вста-а-ла! Зойка вста-а-ла! Пироги на сто-ол!»
— Ишь ты, какой добрый!.. Фига с два, от Капки дождёшься… — отвечала петушку Зойка.
Два петуха ввязались в разговор. Один, от дома Ивана Митрофановича Обухова, председателя сельсовета, на всё село кричал-спрашивал: «Как живёте-е-е?!» Петух от дома Петраковых глухо, со старческим хрипом, отвечал: «Нелегко-о-о…» «Ещё бы легко! — думала Зойка, слушая петраковского петуха. — Одна крутится, а ртов-то!.. Отец был — за кусками не бегали. Теперь каждому в рот смотрят…»
У дома, под обгорелыми ветлами, кричал петух Жени Киселёвой, первой в округе девки-трактористки. Петух был боевой, голосил на всё село, никого не признавая.
Чей-то петух окликал: «У колодца?! У колодца-а?!» И какой-то другой, незнакомый, напористо его поддерживал: «Неси-и воды-ы! Неси-и воды-ы-ы…»
В общем переклике Зойка услыхала ещё один знакомый переливчатый голос. Петушок кричал с дальнего края села, от дома Макара Разуваева, эмтээсовского механика. Хоть кричал он вдалеке, за молчаливой церковью, выпиравшей из зелени берёз крестом и потускневшей колокольней, Зойка различала его весёлый голос: «Утро земле-е!.. Ра-адуйте-есь!..»
— А ты что молчишь? — обернулась Зойка к своему петуху, похаживавшему среди кур важно, как продавец сельпо среди товаров. — Что молчишь?! — Зойка топнула ногой и махнула на петуха руками. Петух вскинул крылья, боком шарахнулся к крыльцу, уставил на Зойку круглый настороженный глаз. И вдруг, вытянув шею, закричал: «Капитолина встала-а-а! Вста-ала!..» — Зойка вскинула испуганные глаза на ещё закрытые окна, укоризненно покачала головой. «Дурак!» — сказала она, выпятила полные, как будто надутые губы, отошла к калитке, умостила ноги на поперечине, чтобы стать выше, и поглядела за жниво, вдаль, где внизу, за открытым взгорьем с сосной, отшатнувшейся от бора, нежилась в песках и зелёных луговых тальниках ещё дремотная, ещё косматая от белого августовского тумана Волга. Взглядом Зойка дотянулась до Волги и сразу, как в воду, окунулась в другой мир: и важный сон, который она не доглядела в сене, на своей дерюжке, и петухи-крикуны, избы и дворы с их голосами и хлопотнёй — всё для неё перестало быть. Зойку будто приподняло к высокому чистому небу, и всё заиграло в ней на другой лад. И прихлынули к ней её радости, которые с весёлой жадностью, будто на лету, она хватала у ветра, у земли, у Волги, в лесу и в лугах — везде, куда носили её крепкие быстрые ноги.
