– Что-то ты совсем запыхался, мой мальчик. Тебе нужны твои
проценты?
– Нет, сэр, – отвечаю я, – а что, есть проценты?
– О да, вчера вечером поступили, за полгода – больше ста
пятидесяти долларов. Для тебя это целое состояние. Знаешь, давай-ка я присоединю
их к шести тысячам, а то ведь, если ты их возьмешь, так потратишь ни на что.
– Нет, сэр, – говорю, – не хочу я их тратить. Не нужны они
мне – и шесть тысяч тоже не нужны. Я хочу, чтобы вы их себе взяли, хочу вам их
отдать – вместе с шестью тысячами.
Он удивился. Не мог понять, что на меня нашло. И говорит:
– Постой, мой мальчик, что ты этим хочешь сказать?
Я говорю:
– Пожалуйста, не задавайте мне никаких вопросов, просто
возьмите деньги, ладно?
А он говорит:
– Совсем ты меня с толку сбил. С тобой случилось что-нибудь?
– Прошу вас, возьмите деньги, – говорю я, – и ни о чем не
спрашивайте – тогда мне врать не придется.
Он некоторое время вглядывался в меня, а потом говорит:
– Ага-а! Кажется, понял. Ты хочешь продать мне все,
чем владеешь, – продать, а не отдать. Очень правильная мысль.
Потом он написал что-то на листке бумаги, перечитал
написанное и говорит:
– Ну, так; видишь, тут сказано: «за вознаграждение». Это
значит, что я купил у тебя твои деньги и заплатил за них. Вот тебе доллар,
получи. И распишись вот тут.
Я расписался и ушел.
У Джима, негра мисс Ватсон, был волосяной шар размером с
добрый кулак – Джим добыл его из бычьего сычуга и гадал по нему. Говорил, что в
шаре засел дух, который все на свете знает. Ну и я тем же вечером пошел к нему
и сказал, что папаша мой вернулся, – это ж я его следы на снегу видел. И мне
хотелось узнать, что он задумал, и надолго ли здесь задержится. Джим вытащил
волосяной шар, пошептал над ним что-то, потом поднял его повыше и уронил. Шар
шлепнулся на пол и откатился примерно на дюйм. Джим попробовал еще раз, и еще –
то же самое. Тогда Джим опустился на колени, приложил к шару ухо, прислушался.
Без толку – Джим сказал, что шар говорить с ним не хочет. Он, дескать, иногда
задаром разговаривать не желает. Я сказал, что у меня есть старый осклизлый четвертак,
поддельный, проку от него все равно никакого, потому что на нем сквозь слой
серебра медь проступила, да его и так никому не сбагришь, даже без меди, – уж
больно он скользкий, будто салом намазанный, сразу видно, что это за добро.
(Насчет выданного мне судьей доллара я решил помалкивать.) В общем, монета,
конечно, никудышная, сказал я, но, может, шар ее примет, может, он разницы-то и
не заметит. Джим понюхал четвертак, покусал, потер в пальцах и сказал, что
знает, как сделать, чтобы шар принял его за настоящий. Надо, говорит, надломить
картофелину, засунуть в нее четвертак и оставить там на ночь, а наутро от меди
и следа не останется, да и сальным он больше не будет, так что любой человек в
городе примет четвертак, не моргнув глазом, а уж волосяной-то шар тем более.
Вообще говоря, насчет картофелины я и раньше все знал, да как-то забыл.
