— А трудодни нам начислят?..
— Ясное дело! Раньше задаром работали, теперь будем за так…
— Хватит трещать, сороки! — сказала женщина в белом вязаном платке.
Трубников глянул на женщину, и ее свежие, розовые скулы ярко вспыхнули.
— Толкайте их к воротам! — кричит Трубников и вновь принимается палить кнутом.
Бедные животные упираются, будто там, в голубом прозоре, их ждет неминуемая гибель. Две коровы снова плюхнулись наземь.
— Стой.! — кричит Трубников. — Найдется у вас тут, кто на дудочке играет?
— На чем? — переспросила старуха скотница.
— На жалейке.
— Да вот дедушка Шурик, я ему наказала прийти, только он пьяненький с утра.
— Надо его сюда доставить.
Но дедушка Шурик появился сам. Щуплый, крошечный, похожий на лесного гнома; в белых хмельных глазах дедушки теплится хитреца.
— Здравствуй, дед! Ты меня помнишь?
Дедушка Шурик молча моргает седыми ресницами.
— Громче говорите, — предупреждает Трубникова старуха скотница. — Он только про водку хорошо слышит.
— Понятно!.. — И Трубников звонко, обещающе щелкает себя по шее: мол, хочешь?..
Дедушка Шурик радостно кивает в ответ, его белые глаза зажглись сознательным интересом.
— Тогда играй! — орет Трубников в большое, заросшее седым волосом ухо старика. — Играй, дед, и помалу катись к выходу!.. Надо этих одров на луг свести!.. Понял?.. А вечером тебе водочка будет. Понял?
Дед без слова отходит от Трубникова и подносит жалейку к губам.
Тоненько, нежно и жалостно запела под пальцами старика ива. Она пела о грустном, одиноком человеческом сердце, но для коров то была песнь росистого луга, пробудившегося зимой, песнь сочной травы, теплого солнца, прохладной реки.
Тоненький, готовый вот-вот оборваться звук будил память о трудолюбивой жвачке, ленивой сытости, блаженной отягощенности чрева. И сквозь эту влекущую мелодию разрядом весеннего грома прогремел бич.
Робко, неуверенно шагнула вперед одна из коров. Остановилась, поводя шеей, будто прося о помощи, и вдруг засеменила к старику, к его дудочке. Пятясь, дедушка Шурик повлек ее за собой. Следом двинулись другие коровы, поднялись две упавшие и, шатаясь, побрели к выходу.
Заливалась, звала жалейка, пугал, жалил, гнал вперед кнут.
Тоскливо замычала, забилась Ветка и вдруг рывком отняла от земли свое тело. Старуха скотница и женщина в вязаном платке, подпирая Ветку с боков, поволокли ее к воротам.
Мимо расступившихся женщин Трубников выходит из хлева.
По-прежнему пятясь и будто пританцовывая — его плохо держат пьяные ноги, — ведет за собой дедушка Шурик жалкое коньковское стадо. В ясном свете утра коровы кажутся призраками, выходцами из навозных могил, но они идут и идут, ниточка звука не дает им упасть.
