Домой приплелась измотанная, словно асфальт укладывала.
— Где тебя носит? Хлеба, конечно, не купила.
— Ой, мам, совсем забыла.
Какой уж тут хлеб? Забиться бы куда-нибудь в угол, чтобы никто не приставал…
— Забыла! В доме свинарник, посуда не вымыта, ужина нет.
— Ма, у меня такие неприятности…
— У меня зато сплошные приятности! Вечно тебе все не так.
— Мам, все так. Просто сегодня…
— То же самое, что и вчера! Все вокруг плохие, одна ты хорошая. Можно подумать — ты центр вселенной.
— Да я вообще о другом!
— Не груби матери!
— Я грублю? Я слова не сказала! Ты же меня не слышишь!
— Вот, пожалуйста! Опять огрызаешься! Глаза бы мои на тебя не смотрели! Иди в свою комнату и там огрызайся сколько влезет!
Наташа принялась чистить картошку. Тонко срезанная кожура вилась спиралью вслед за серпантинной змейкой унылых мыслей. Сегодня был не ее день: в киоске выплыла недостача, хозяин не стал разбираться и повесил долг на продавщиц. Еще и орал битый час, что уволит обеих к чертовой матери. И покупатели, как назло, скандалили: тому приснилось, что его обсчитали, видите ли; этой недовесили три грамма; этому не так ответили; на того не так посмотрели и бутылку без поклонов подали. Как с цепи все посрывались. На улице жара. В киоске духота. Спину опять ломит — аж сердце от боли заходится. И Анна опять неизвестно где после работы болталась и с недовольной миной явилась — целуйте меня, я с поезда…
— А кто это у нас такой грустный? — Петр приобнял Наташу за плечи. — Что у нас случилось?
— Не могу я больше с ней. Опять нахамила.
— Ну и Бог с ней. Давай глазик поцелуем, чтобы не плакал. И другой поцелуем. Вот. Не надо плакать.
— Да, не надо плакать. — Наташа обняла мужа мокрыми грязными руками. — Когда меня никто не понимает в собственном доме!
— Да-да-да, никто не понимает девочку, никто не понимает маленькую… Ну вот, глазки вытрем…
Аня, лежа ничком на тахте, сквозь тонкую перегородку прекрасно слышала ненавистное «чмок-чмок-чмок», «сю-сю-сю». Опять во всем виновата оказалась. Уже устала стараться. Уборку делает каждый день, но это совершенно бессмысленно. Обои выцвели, обветшали, выгорели, а в углах отстают от стен заскорузлыми фалдами. Потолки облупились, с них падает мелкий штукатурный снег. Потертый линолеум прикрывают древние ковры — от них одна пыль и никакой красоты. Да и мебель настолько дряхлая, что жалобно стонет и по-стариковски кряхтит. Хорошо бы ремонт сделать, но Петя только обещает, а сам тянет резину. Хорошо бы всю рухлядь выбросить и новенькой мебелью прогнать щупальца черных теней, извивающихся в углах, под скрипучей тахтой, под колченогим креслом, под шаткой этажеркой. Но пока не получается, они в долгах, как в шелках. Вся квартира заставлена кроватями-тумбочками-шкафами-столами в картонных упаковках. Не дом, а склад. А сами спят на продавленных диванах и сидят на поломанных стульях.
