Один раз практиканток позвали помочь на перевязке, но дело кончилось тем, что Аня съехала по стене в обмороке, и врачу с сестрой пришлось заниматься не Людой, а этой неженкой: хлопать по щекам, вести под руки в сестринскую и укладывать на дежурный диванчик. Лариска оказалась покрепче, самостоятельно вылетела из перевязочной, закрыла лицо ладонями и взахлеб запричитала: «Провались пропадом эта медицина! Я не могу! Не-могу-не-могу-не-могу!», пока ее старшая не погнала с глаз долой, чтобы больных не пугала.
Одного раза было достаточно: больше студенток на перевязку прачек не звали. А сами девушки, тревожно ожидая ежедневного мучения несчастных, заранее старались уйти куда-нибудь подальше от салатово-матовых пупырчатых дверей перевязочной, чтобы ничего не слышать.
Единственное, что девушкам доверяли — это напоить, накормить и поговорить. Аня наигранно бодро произносила оптимистические фразы, чувствуя, как сердце рвется на куски от жалости. Люда и Катя отвечали: открывали и прикрывали глаза. Аня, даже уходя домой, думала: как они там, в своей ожоговой палате? Какой длинной кажется тягучая ночь, как холодно и одиноко неподвижно лежать на жесткой функциональной кровати и терпеть нескончаемую боль…
Чтобы делать эти перевязки, нужно было обладать спокойным мудрым терпением, как у Галины Ивановны. В тот день, когда Аня позорно хлопнулась в обморок, в конце смены она вызвала ее, усадила на кушетку и сначала отругала как следует, мол, медицина не для кисейных барышень, вообразивших, что основное занятие — это щеголять в коротком халатике и глазками стрелять, а потом, смягчившись, сказала: «Ты думаешь, у меня душа не болит? Я не меньше твоего за каждого больного переживаю. Но им ахи и охи не нужны. Спокойно надо работать, а не истерики закатывать. Тогда и толк от лечения будет». Аня попыталась робко оправдаться, объяснить, что жалость перекрывает у нее все разумные доводы. Но Галина Ивановна твердо постановила: «Если не научишься эмоции в кулак зажимать — медицина не для тебя. И ничего такого в этом нет. Эта работа не всем по плечу. Тут надо иметь холодную голову и твердые руки». Девушка молча краснела. Напоследок медсестра добавила: «Ладно, не переживай. Будем надеяться, что все получится. Втянешься…»
Последний день практики летел по накатанному распорядку. Аня наспех пробежалась со своей подружкой-шваброй по палатам, а Лариска, как всегда, выкрутилась — изображала инспекторскую проверку тумбочек, безжалостно выбрасывая позавчерашние продукты, натасканные сердобольными родственниками. Потом они были на подхвате: скатывали бинты в гипсовой, мыли шприцы, резали марлю и крутили салфетки, турунды и шарики, раскладывали таблетки в отмытые флакончики из-под пенициллина, сверяясь с листами назначений, отвозили больных на каталке в рентгенкабинет. Хотелось делать инъекции, хотя бы внутримышечные, но сегодня дежурила вредная старуха Игнатьевна, не доверявшая «этим черепахам». Она так быстро бегала по палатам с лотком, гремящим наполненными шприцами, что гоняться за ней было смешно.
