— Деточка, вы не спите? — прошелестела Марина Николаевна.
— Нет. У нас сейчас день. Никак не могу привыкнуть, — шепотом пожаловалась Аня.
— И мне не спится. Старческая бессонница, — лукаво улыбнулась Марина Николаевна. — Я бы не стала вас беспокоить, но увидела свет. Пить очень хочется.
— Давайте я вам чайник вскипячу.
— Нет-нет, не надо. Еще разбудим всех. Достанется обеим. Я водички выпью. А хотите, у меня посидим?
— Хочу.
— У меня не очень прибрано, — смущенно призналась Марина Николаевна, тяжело опустившись на тахту, застеленную серым застиранным бельем, сбившимся в застарелые складки, усеянные крошками. — Садитесь куда‑нибудь.
Сесть было решительно некуда. На табурете скучали лекарственные флаконы и коробочки, тарелка с остатками подсохшей вермишели, тусклый граненый стакан и неожиданно изящная позолоченная чашка из тонкого фарфора. Рассохшееся кресло-качалка пряталось под грудами тряпья. Аня осторожно сдвинула его в сторону и села. Проснулся облезлый волнистый попугайчик, заскрипел на той же ноте, что и качалка. Марина Николаевна спохватилась:
— Деточка, набросьте шаль на клетку. Не дай Бог, Танечка услышит.
Аня укрыла клетку ветхой шелковой шалью, и попугай притих.
— Тоскует Антошенька. Раньше у него была подружка, но померла. Одному-то скучно. Вот и приходится со мной беседовать.
— А вам не скучно?
— Бывает. Читать не могу, почти ничего не вижу. И телевизор только слушаю. Да лучше бы не слушала. Такое творится — страх один.
— Зато теперь свобода. Можно говорить что хочешь. И делать тоже.
— Это вам только кажется, Анечка. Делать то, что хочется, — большая роскошь. А во время революции и просто недоступная.
— Какой еще революции? — недоуменно спросила Аня. — У нас обыкновенная перестройка. Революция — это когда дворцы штурмуют. Стреляют. Вон как в кино показывают: сколько народу погибло — тьма. Зато сейчас все тихо-спокойно.
— Да, помню я то время.
— Вы? Не может быть! — изумилась Аня.
— Ну почему не может? В семнадцатом мне было семь лет. И вот что странно, Аннушка: то, что было на той неделе или месяц назад, полностью вылетело из головы. Не знаю, выпила вечером свое лекарство или нет? А детство свое вижу так отчетливо — вы не поверите…
…маленькая Мариша жила будто внутри музыкальной шкатулки. Звучали гаммы, «Детский альбом», «Времена года». Не отрываясь от ученика, ноги которого еще не доставали до педалей, мама попутно обращалась к ней, пропевая от нижнего к верхнему «до» и обратно. Вечером приходил папа, тогда из блестящей граммофонной трубы-колокольчика пел Шаляпин. «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, да эх!..» Бас заполнял анфиладу комнат и добирался до кухни, где ворчливая Паша колдовала над чугунками, а летом вырывался из открытого окна сквозь тюлевые занавески. Он заглушал заунывную шарманку по ту сторону забора, но сквозь бодрое «То не лед трещит, не комар пищит…» все равно промелькивало жалостное: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, ах, мой милый Августин, все прошло, все…».
