Будут видеться, будут. Надо же отрабатывать долг…
* * *
А на следующий день позвонил Илья.
— Ну как, мать, решила, нет?
— Ты же сказал, через неделю, — удивилась она.
— Да понимаешь, тут кое-что изменилось, собрание перенесли, а один мужик, в отпуск уходит. Так что, если отложить, стыковка не получается. В общем, подумай до завтра, но уж завтра…
— Ну хорошо, — с удовольствием, невозмутимым тоном ответила Алевтина, — чего тут решать-то? Просто скажи — где и когда.
На следующий день она съездила к нему и в пятиметровой кухоньке (в тесной квартирке безлюдней места не оказалось) отдала деньги. Он стал считать.
И тут она вдруг засомневалась:
— Слушай, Илюш, но это надежно?
— Что? — спросил он, мусоля толстенькую пачку пятерок.
— Вот все это.
Он поднял глаза почти испуганно:
— Да ты что, мать?
Схватил ручку и на тетрадном листке, другого в кухне не оказалось, написал расписку, что такой-то у такой-то взял в долг на полгода.
— Получишь паевую книжку — порвешь.
Алевтина застыдилась:
— Илюш, ты не так понял. Что я, тебе, что ли, не верю? Я просто думала… Тут такая цепочка, столько людей. Вот я и спросила — надежные или нет.
Он вновь поднял свое унылое лицо:
— Надежные, не надежные — а сидеть никому неохота.
Этот житейский довод Алевтину успокоил вполне. Верно же — круговая порука. Сидеть неохота никому.
Они опять поговорили о вечерней программе в кафе, и Алевтина сказала, что придет обязательно, ей сейчас халтура позарез. Вот только в ближайшие дни она занята, а к концу недели позвонит.
Ничем особым занята она не была. Просто хотелось спокойно, без спешки продумать номер. Припомнить, где что видела, и скомбинировать свое. Найти образ, композицию, костюм. С пустыми руками нельзя идти даже на предварительные переговоры. Нужен номер. И — настоящий, качественный. Это студентке позволят кое-как вертеть молоденькой задницей, а в ее возрасте даже на халтурке халтурить нельзя. Уровень, только уровень…
Два дня подряд Алевтина была занята в спектаклях, причем второй — на выезде, черт-те где, на клубной площадке, два часа автобусом в один конец. Клуб был большой, с колоннами, нестарый и на редкость неудобный: сцена мелкая, свет плохой, уборная из-за ремонта одна на всех. У Алевтины был выход во втором акте: героиня в зимнем парке мечтала о любви, и Алевтина, по режиссерскому замыслу, должна была в прозрачной тунике эту мечту танцевать.
Пьеса была глупая, но давала кассу. Впрочем, Алевтину ее эпизод вполне устраивал: во-первых, разрешалось делать что угодно, полная импровизация, во-вторых, весь выход занимал пять минут, можно было как бы между делом заскочить в театр, изобразить пылкую страсть и бежать дальше по своим делам. Но это в городе. А здесь? Приходилось чуть не весь день убивать на пятиминутный, в сущности, никому не нужный эпизод. К тому же в клубе, опять же из-за ремонта, было отключено отопление, на сцене еще и дуло, и если героиня грезила о любви в тулупчике, то Алевтине приходилось мечтать почти голяком. Одеться же было нельзя, режиссер всю сцену поставил как раз из-за этого контраста: закутанная в теплое героиня и ее легкая, воздушная, обнаженная мечта. Однажды вот так же на выезде Алевтина простудилась, и после несколько раз пробовала уговорить режиссера вывозить спектакль без танца. Но ничего не получалось, потому что он тут же принимался кричать, что она любит не искусство, а себя в искусстве, и прочую цитатную чушь.
