Вот почему «Правда» обрушилась на «Хазарский орнамент», не обмолвившись и словом о «Свете в окне». Меня необходимо было покрыть. Собрание оценило административную грацию руководящего органа: на статью в «Правде» ссылались все хулители — рябовский поклеп являлся как бы основополагающим документом, но молчаливым сговором было признано, что «Правда» прибегла к эзоповскому языку и, говоря «Хазарский орнамент», подразумевала «Свет в окне».
Эта подмена действовала и впоследствии, когда я преспокойно печатал разруганный «Правдой» «Хазарский орнамент», но до 1988 года не мог включить «Свет в окне» ни в один сборник. В названном году «Неделя» вернула к жизни «Рычаги» и «Свет в окне».
Оберегая свой слабый рассудок, уже дважды подвергавшийся нападению, хотя и в иной форме, я не явился на литературное судилище, но добрые души держали меня в курсе дела. Я знал, что за наши рассказы самоотверженно бились Маргарита Алигер и Вениамин Каверин. «Мы стреляем по нашим товарищам, которые вырвались вперед!» — говорила Алигер. Это не помогло. Высокое собрание заклеймило Яшина, Нагибина, Жданова, осудило Крона, Эренбурга, редактора Казакевича и всю редакционную коллегию. Было вынесено решение о закрытии «Литературной Москвы». Чем это лучше сталинско-ждановской акции в отношении «Звезды» и «Ленинграда».
С этого собрания пошли «черные списки». Попавших туда на какой-то срок переставали печатать.
У меня в «Знамени» лежал большой рассказ «Ранней весной», я наивно полагал, что он поможет моей реабилитации. «Не время», — жестко сказал главный редактор Вадим Кожевников. Я не обиделся: несколько газет уже успели вернуть мне принятые раньше рассказы. Наконец-то я понял, что вместе с Яшиным и Ждановым отлучен от литературы.
Почему-то мне не верилось, что это всерьез и надолго. Хрущевская примавера еще долго будет туманить нам головы вопреки всем грубым и печальным очевидностям происходящего. В какой-то мере эта вера имела смысл, мы все-таки пасли время, хотя часто не могли уберечь его от волков.
Последние сомнения в том, что дело закручено всерьез, отпали, когда мать понесла в ломбард свою жалкую кротовую шубу и остатки столового серебришка. Такого давно уже с нами не случалось, с уходом корифея всего и вся мои литературные дела неплохо наладились. Мне подкидывали что-то в «Знамени» для внутреннего рецензирования, но на это не проживешь с семьей, да и хотелось печататься, я уже привык к этому.
Как-то раз мой друг еще со вгиковской скамьи Л. Карелин пригласил меня пообедать в «Прагу». Перед десертом со слегка затуманенной головой я пошел в туалет. Глядя на свое мутное отражение в фарфоровой глади, я задумался о невеселом будущем и очнулся от тугого долгого альтового звука — кто-то рослый и тучный справа от меня победно упер золотистую струю в стенку писсуара. Так мочиться может только победитель, победитель на всех путях своих, человек отменного здоровья и душевного равновесия, бодрый, до ликования уверенный в себе хозяин жизни. Важный, освобождающий и очищающий процесс обеспечивался безотказными почками, образцовым мочевым пузырем, тугой мускулатурой, здоровой психикой и крепкой нервной системой. Мне даже пришлось отодвинуться, чтобы не попасть под брызги шампанского. А отодвинувшись, я смог проследить его стать от уровня писсуара до вершины, где находилась небольшая круглая голова. Я увидел императорский мясистый профиль, серые теплые глаза, седеющий ежик светлых волос — я увидел Анатолия Софронова.
