А все равно душа сопротивлялась, она не принимала действительность, она оказалась не приспособленной к таким прыжкам через пространство-время… Одиссей решил быть бесстрастным, собранным, произвести с честью посадку, а уж потом дать волю чувствам. Он не стал больше глядеть в телескоп, постарался настроиться на философский лад, чтобы любую действительность встретить достойно и красиво. Обязательно красиво, ведь в этот день парню, в аккурат, исполнилось двадцать шесть лет… Плюс, конечно, еще пятьсот…
И тем не менее, когда звездолет мягко опустился, когда исчезла перегрузка и навсегда умер атомный двигатель, все равно душа была готова к тому, что вот распахнется люк, встретит отважного звездолетчика родной космодром, забитый ликующим народом, с красных транспарантов будет кричать размноженное стократно имя, одно лишь имя: «Одиссей-эй-эй!».
Но глаза разыщут в толпе веснушчатое заплаканное лицо, обрамленное яркими волосами цвета свежей ржавчины, и подмигнут лицу. «Ну, вот, а ты боялась!»— будет читаться в этих глазах написанное особыми буквами.
А к тому, что ничего такого в принципе не может быть, душа не была готова.
Распахнулся люк. Одиссей подошел к отверстию. И увидел огромную поляну, кое-где подпорченную торчащими из земли валунами. Только на горизонте виднелась ровная гряда леса. Ландшафт подозрительно напоминал понтейский. Только радостных аборигенов что-то не было видать.
Одиссей глянул вниз. Нет, все-таки это был не Понтей. Внизу, под звездолетом, копошились знакомые механизмы. Они занимались ликвидацией последствий атомного пожара. Сразу бросилось в глаза, что машины едва шевелятся, причем, от них то и дело отваливаются всякие железки. Прямо на ходу.
Одиссей глянул по сторонам. Нет, все-таки это был не Понтей. На поляне торчало там и сям еще несколько десятков звездолетов. Некоторые уже вросли в землю, покосились, ржавчина сползла с них, словно чешуя, висела лохмотьями.
Но самое обидное — докладывать было абсолютно некому!
Одиссей глянул на анализатор воздуха, тот показал, что воздух на Земле за последние пятьсот лет значительно улучшился, хотя до понтейского еще не дотягивал.
Потом он выбросил из люка веревочную лестницу. Уже не было никаких сомнений, что трап не подадут и ковровую дорожку не постелят.
«Однако, где же люди?» — недоумевал Одиссей все более, и от этой мысли в нем возникало что-то похожее на сожаление об оставленном Понтее. Словно он мог его и не оставлять.
