Потом в морозильниках стала снижаться температура, но старики терпели лютый холод изо всех сил, не подавали вида, как им тревожно и страшно, и холодно, и одиноко в своих гробиках…
Наконец, при достижении определенной температуры служительница пустила под плексигласовые колпаки наркотический газ. Муки Одиссеев разом закончились, но еще некоторое время подрагивали их зажмуренные веки, самопроизвольно шевелились губы, словно еще какие-то слова пытались обрести желанную гласность…
В конце концов датчики показали температуру около трех градусов по абсолютной шкале, что означало конец процесса замораживания.
Николай еще проследил, чтобы саркофаги поставили рядышком, чтобы на табличках написали новый текст: «Разбудить за день до возвращения со звезд нашего Третьего». Об этом его просили Одиссеи, как о самом главном.
Но он ведь не мог им обещать, что до двадцать шестого века не произойдет ничего непредвиденного, что их вовремя оживят, что, наконец, не появится какая-нибудь новая идеология, новая этика, мораль, руководствуясь которыми люди из самых идейных и нравственных соображений однажды взорвут «комплекс для хранения замороженных фигур», встретят возвращающихся из бездны мироздания космическими торпедами…
Тревожила ли стариков такая, пусть чисто теоретическая возможность? Наверное. И наверное, они старались о ней не думать, гнали прочь нехорошие мысли.
Координатор покинул «комплекс для хранения замороженных фигур» с чувством явного облегчения. Даже с радостью. Через час он был уже дома со своей Агиделью. Ночью они приняли совместное постановление и сразу, чтобы потом не было всяких экивоков, условились назвать будущего сына Одиссеем. Но родившуюся впоследствии дочь пришлось наречь Пенелопой. Впрочем, это случилось, как и полагается, не сразу, а через девять месяцев.
Следующее же утро Николай посвятил докладу своему начальству об успешном и быстром исполнении деликатного поручения. Его похвалили, выписали премию, года два ставили в пример. Как исполнительного и инициативного сотрудника. Все были рады, что общественная нравственность осталась незамутненной, что от возвращенца избавились легко.
А вот с бетонным столбиком вышла целая эпопея. Сперва все некогда было его вкопать, дело откладывалось со дня на день. Потом Коля вообще охладел к своей идее, она стала казаться ему слишком сентиментальной и какой-то даже бабьей. В общем, он решил нарушить свое обещание, поскольку давал его сам, по собственной инициативе, и столбик старикам Одиссеям был, конечно же, без надобности.
