Он сказал:
— Да освободит меня тот, кто лишен сердца. А вы, кто сейчас смеется, приготовьтесь к каре. Вырвите себе глаза, дабы не узреть, что вам уготовано. Отец, отец!
Я думаю: этот крик — явно не такой, какой ему подобает. Ему бы другой. Но какой, я не знаю.
— Отец, ненавистью и отвращением вскормили вы свое дитя. Но я швырнул бы вам на съеденье, как псу, свое сердце, если б его мне оставили, и для вас было бы честью его пожрать, а для меня — утешением.
Хаким снял с его плеча руку и смотрел на него с печалью. Мосье Эмар тоже смотрел на это и стискивал зубы.
— Пора возвращаться утешению. Пора вам вырвать себе глаза, чтобы узреть меня.
Внезапно мне становится невмоготу от всего этого. Хаким берет меня за руку. Мнет, сжимает ее своей. Он понял, чтó во мне творится. Но мука не проходит. Лабан все в той же позе, вид у него затравленный, он по-прежнему никого не видит, никого не слышит.
— Неужто мы такая благодатная почва, чтобы в нас столько копаться, столько рыться? Но что значит копаться, что значит рыться в сравнении с этим? Земля съеживается от боли, куда бы я ни ступил ногой.
И он принимается кричать:
— Тело мое сейчас рухнет! Разбегайтесь!
Возлюби ближнего своего, как себя самого; только эта мысль у меня в голове.
Он кричит:
— Душа моя сейчас рухнет!
Тут он разражается рыданием без слез; к руке моей из взбаламученных глубин моего существа поднимается дрожь, перетекает в спокойную руку Хакима.
Лабан кричит изо всех сил:
— Голод мой ненасытен, как у покойника!
Потом уже не так громко:
— Грядет к нам поводырь, который не будет ни пастухом, ни овцой! Сердца наши рассыплются в прах от первого же его взгляда. Позовет он нас зычным голосом, и мы, услышав, восстанем из могил. Но трупы он отвергнет! Только настоящие мертвецы последуют за ним к новому солнцу. Этих он не бросит. Над головами у них будет кружить ястреб. О, властелин охот, я в пути, я пляшу, идя по своей дороге, свободный в мире свободных людей!
Добро и зло, радости и горести, я вижу, как вы укрываетесь от взора Создателя, чтобы договориться между собой и основать двуединое царство.
Но я говорю себе: примирение невозможно, брак противоестествен.
Я в отчаянии.
Он говорит еще тише:
— Я призрак, рожденный из праха, тень посреди ясного пламени, где я наконец достигаю смысла своего существования. Я в горении, и в пыли, и в ветре, который исцеляет от времени; огонь и его тень.
Он испустил долгий вздох и не издал больше ни звука. Вязкая, скрытная тишина спустилась на нас.
