А может быть, именно здесь он становится самим собой — когда сидит вот так, несокрушимый, словно закованный в броню, готовый в один присест слопать весь мир? Я вижу его, каким он был давно, очень давно: нескладный умненький юнец, горящий огнем самопожертвования. Я вижу его на расстоянии, с которого мои слова, похоже, достигают его ушей всего лишь как бессвязный, не заслуживающий внимания лепет, но по-прежнему в ореоле его непостижимого обаяния.
Он чересчур хорошо помнит, что он совершил и чем стал, вот в чем несчастье, вот почему он так стремится это похоронить.
Боль, отчаяние. Я думаю: вот с чем мне не под силу справиться. Но что за боль? Что за отчаяние?
Он тоже встал. На фоне зияющего прямоугольника света и листвы, который словно бы высасывает всю комнату наружу, его силуэт куда темнее других силуэтов за окном — стволов, обрамленных белым пламенем.
Не этого я хотел. Нет, совсем не этого.
Эмар говорит:
Невольно понижая голос, Си-Азалла повторяет:
— Мне очень жаль, что приходится это говорить, но вам бы следовало поостеречься.
Отрастающие кустики его бородки подрагивают. На лице — улыбка, явно предназначенная для того, чтобы смягчить серьезность сказанного. Сегодня у Маджара я обнаружил только его. Лабана нет — точнее, еще нет. Но ночь только на подходе. Он говорит:
— В высших сферах вас начинают принимать всерьез. Вы пробуждаете интерес.
Нервный тик ни на минуту не оставляет его в покое. Он в возбуждении теребит ермолку, сдвинутую на затылок, делает еще какие-то суетливые движения.
Лицо Маджара не выражает особой обеспокоенности.
Марта спрашивает:
— Как это?
— Времена, похоже, изменились, — отвечает Си-Азалла.
Марта говорит:
— Это правда?
Она спрашивает это у Маджара, но тот лишь пожимает плечами.
Си-Азалла:
— Вокруг вас — одни лишь друзья.
Маджар ворчит:
— Это было бы слишком здорово.
Потом удивляется:
— Чего они хотят? Эта страна досталась им в наследство — так, что ли?
Посмеиваясь, он смотрит на меня. Я говорю:
— На вторник я вызван в префектуру.
Я улыбаюсь.
— Наконец-то увижу своего друга Камаля Ваэда. Подумать только, ведь столько месяцев не встречались!
Он говорит:
— Так это уже через три дня. Вы об этом не говорили.
— Эка важность.
Си-Азалла поднимается.
— Прошу вас меня извинить, но вы напрасно так к этому относитесь.
Он почти мрачен. Но долго таким оставаться не может — темперамент не позволяет. Он любезно раскланивается с Мартой. С притворно сокрушенным видом, который подходит ему как нельзя лучше, переступает порог.
