Статьи из журнала «Новый мир» | страница 9



Тянулися ко мне изнывшие в разлуке 
Суставы сточных труб, брандмауэры, люки.
. . . . . . . . .
Мы вышли из такси, и тотчас, у ворот, 
Весенний льдистый вихрь освобожденной пыли 
Ударил нам в лицо, пролез и в нос, и в рот… 
Окурки трепетно нам ноги облепили, 
И запах корюшки нас мигом пропитал, 
Чтобы никто уже надежды не питал.

И это-то болезненное внимание к унижению, гордость, мгновенно готовая обернуться доверием, мучительное, надрывное сострадание (и готовность к тому, что оно будет отвергнуто и попрано, чтобы мы не забывали, где живем!) — все это делает поэзию Слепаковой истинно христианской. Слепакова всегда сострадает одиночке, меньшинству, последнему. А то, что она была последним, кто в нашей поэзии это умел, — увы, подтверждается слишком многими примерами в современной словесности. Здесь нет места и времени рассказывать об исторических стихах и поэмах Слепаковой; негде процитировать ее «Сказ о Саблукове» — еще один простой, но эпически-мощный манифест неучастия, самостояния, отдельности. Скажу лишь, что Слепакова всем своим творчеством доказывает: потрясение возможно там, где есть острый глаз, сильная эмоция и христианское (пусть внецерковное, пусть подчас антицерковное) стремление сделать последних — первыми. Дать голос безгласным, дать надежду отчаявшимся, дать оправдание бессильным постоять за себя (именно такое понимание поэзии Слепакова прокламирует в превосходной «Легенде о льве святого Иеронима»). И книга Нонны Слепаковой, и вся ее жизнь — не только самое убедительное свидетельство о нашем времени, на взгляд автора этих строк, но и существенное оправдание его в глазах будущего.

Город, где хнычет гармошка, 
Город, где рычет резня, 
Темечком чувствовать можно, 
Но оглянуться нельзя. 
Там огнедышащи купы 
Вспухших церквей и домов, 
Там освежеваны трупы 
Нерасторопных умов. 
. . . . . .
Боже! Дозволь уроженке 
С Пулковских глянуть высот 
Хоть на бетонные стенки 
С черными зенками сот. 
Как убежишь без оглядки, 
Без оборота назад — 
В том же ли стройном порядке
Мой покидаемый ад? 
Так же ли кругло на грядке 
Головы ближних лежат? 
Так же ли в школьной тетрадке 
Хвостик у буквы поджат? 
Слушаться я не умею 
И каменею на том — 
Ломит кристаллами шею, 
Сводит чело с животом, 
Дальнего запаха гари 
Больше не чует мой нос, 
Губы, что вопль исторгали, 
Оцепенели на «Гос…»
Не в назидание бабам 
Солью становится плоть: 
В непослушании слабом 
Пользу усмотрит Господь, —  
Чтоб на холме я блистала,