Действие равно противодействию, прогрессисты должны быть готовы к бунту регрессистов, напору энтропии, отчаянным воплям завистников и апологетов дикости. Не припомню ни в одной литературе мира такой апологии дикости и варварства, к которой в конце концов скатилась деревенская проза: все самое грубое, животное, наглое, грязное и озлобленное объявлялось корневым, а чистое было виновато одним тем, что оно чисто. Апофеозом квазидеревенской атаки на культуру стало беснование Куняева против Высоцкого и его откровенные доносы на Окуджаву. То, что новые народные песни вызывали такую кондовую злобу деревенщиков, вполне понятно: это как раз и было свидетельством того, что народ теперь выглядит иначе, что косность и консерватизм перестали быть его приметой. Деревенщики отстаивали не мораль, а домостроевские представления о ней, с гениальным чутьем — вообще очень присущим низменной натуре — выбирая и нахваливая все самое дикое, грубое, бездарное.
Деревенской прозы в России сегодня практически нет. Последними адекватными произведениями на сельскую тему были «Новые Робинзоны» Петрушевской и «Четыре» Владимира Сорокина. Есть серьезный потенциал у Ирины Мамаевой («Земля Гай»), но пишет она пока слишком стерто. Те, кто прочно отождествил русскую деревню с варварством и зверством, сослужили ей плохую службу: всему миру она теперь известна как царство завистников и жлобов, а интеллигенция (самая бездарная ее часть — у нас, как во всяком народе, хватает своих кретинов) ответила почвенникам насаждением еще более гнусного мифа о повальном пьянстве и вырождении. Правда, как всегда, никому не нужна. Как никому не нужна и та сельская Россия, которая ежегодно лишается полутора сотен деревень, отрезаемых от транспорта, застраиваемых коттеджами, безвозвратно стираемых с карты.
№ 10, 14 сентября 2007 года
самоистребление — норма жизни
Главный пункт приговора Советскому Союзу — то, что он рухнул от крошечного горбачевского послабления после брежневского застоя, но устоял после хрущевского разоблачения. То, что СССР — покаялся за 1933-й, 1937-й и 1949 годы, простил сам себя и даже пережил период ни на чем не основанного оттепельного оптимизма.
А ведь организованный голод и репрессирование десятой части населения — в два приема, между которыми была еще война, — достаточный повод для революционного переворота в любой стране. У нас же разоблачение перегибов (так трогательно обозначались репрессии в учебниках истории и юбилейных постановлениях) вызвало небывалую симфонию народа и государства, оттепельный восторг с порывом благодарности к партии, нашедшей в себе силы покаяться.
