Как-то утром, когда бабушка уже совсем собралась на базар и позвонила в гараж, чтобы ей подали коляску, оттуда ответили, что дедушка ее уже забрал. Вот появилось дел для всех! Позвонили другому дедушке Уиллу, он выкатил свой "Лозье", и мы стали охотиться за нашим дедом по всему городу. К счастью, еще не было семи, и машин было мало. Поехали мы сперва в парк Франклина, полагая, что он мог укатить туда, чтобы окончательно сломить непокорный дух коляски. Пара ранних прохожих видела длинного старика с белой бородой, сыпавшего проклятиями из крошечной электрокаляски. Мы пошли по извилистому следу и, наконец, обнаружили его в четырех милях на Нельсон Роад. Дедушка стоял посреди дороги и что-то кричал, задние колеса его транспортного средства намертво засели в колючей проволоке какого-то забора, а два рабочих и фермер пытались его вызволить. Дедушка извергал тирады возвышенного гнева на электричество. О, чего только он ему не желал и где только его не видал!
Ладно, вернемся к войне. Призывная комиссия Колумбуса, к счастью для себя, никогда не вызывала дедушку, иначе ей пришлось бы записать его в армию. Рассказывают случаи, когда восьмидесятилетним, а то и девяностолетним старикам присылали по ошибке повестку, но с нашим дедушкой как-то обошлось. Каждый день он ждал призыва, но так и не дождался. Увы, мой собственный опыт оказался совсем иным. Повестки приходили мне чуть не каждую неделю, хотя от службы меня освободили в первый же раз, когда я предстал перед врачами. Может быть, они так и не убедились, что я — это я, или писарь что-то напутал и никто распутывать не стал. Как бы то ни было, чуть не каждый понедельник мне приходила повестка с приказом явиться для освидетельствования в среду в 9.00 в Мемориальный зал. Придя во второй раз, я попытался объяснить докторам, что они уже освободили меня от службы.
— Вы в моих глазах — одно сплошное пятно, — объяснил я, снимая очки.
— А ты для меня — вообще ничто! — отрезал доктор.
Каждый раз надо было раздеваться и бродить по залу в обществе рассыльных, а также сыновей президентов банков, клерков и поэтов. Освидетельствованию подлежали наши сердца и легкие, затем ноги и, наконец, глаза. Глаза всегда шли в последнюю очередь. Едва глянув на меня, глазник говорил:
— Да куда тебе в армию с таким зрением!
— Я и сам знаю, — соглашался я.
Потом через неделю-другую опять приходила повестка и всё начиналось сначала. В девятый или десятый вызов я взял в руки один из валявшихся на столе стетоскопов и вдруг оказался не в ряду призывников, а в ряду врачей.
