Тишина долины начала подавлять его: теряя свою одухотворенность, она становилась просто одной из форм общего однообразия.
И все же он не мог отойти от дома. Он смотрел на него из-за угла и сознавал, что ему хочется войти в дверь, оказаться среди своих, погрузиться в их жизнь, как ее частица. Он сознавал, что это то, чего он хотел месяцами, Постучать в дверь, войти, обнять мать и сестер, сидеть на старых стульях за старым столом, спать в своей кровати, разговаривать со стариком.
Но теперь что-то, о чем он забыл, когда был далеко отсюда, что-то реальное и отталкивающее, что крылось всегда в этой жизни, быстро всплыло на поверхность, изменяя все вокруг, изменяя для него вид и значение дома, города, всей долины, делая все безобразным и нереальным и толкая его уйти прочь и никогда не возвращаться обратно. Никогда он не вернется сюда. Никогда он не войдет в этот дом и не будет продолжать жизнь, которую оставил.
Но вдруг он очутился в переулке, перепрыгнул через забор и пересек двор. Мать посадила здесь помидоры и перец, и в их густом остром аромате ему почудилось что-то грустное. В кухне горел свет, и он двинулся к ее окну, надеясь увидеть кого-нибудь, оставаясь сам незамеченным. Он подошел к кухонному окну и, заглянув в него, увидел свою младшую сестру Марту, которая мыла посуду. Он увидел старый стол, старую печку, Марту, стоящую к нему спиной, и все это вдруг показалось ему таким грустным и таким трогательным, что слезы навернулись ему на глаза и ему захотелось закурить. Тихонько он чиркнул спичкой о подошву башмака и проглотил дым, глядя на маленькую свою сестру в старом доме.
Все казалось очень тихим, очень ясным и ужасно печальным: он надеялся, что мать тоже войдет в кухню — он хотел взглянуть и на нее. Он хотел посмотреть, сильно ли она изменилась в его отсутствие. Как она выглядит? Такая же она старая и сердитая, как и раньше? Он почувствовал, как в душе у него растет недовольство самим собой из-за того, что он не был ей хорошим сыном, не попытался сделать мать счастливой, но и в то же время он понимал, что это было бы невозможно.
Его братишка Поль вошел в кухню напиться, и на мгновение ему захотелось громко выкрикнуть его имя, выразив этим все хорошее, что таилось в его душе, всю любовь, которую он ощутил при виде лица и фигуры брата; но он сдержался, глубоко вздохнул и крепко сжал губы. Мальчик в кухне казался смущенным, потерянным, скованным. И, глядя на брата, он вдруг беззвучно заплакал, повторяя: о господи, господи, господи!
