Что могут с ним сделать? Посадить в тюрьму? А если так, то на сколько времени? И за что? Какого это рода преступление — появиться на людях, среди себе подобных, без штанов?
Ну, а вдруг, думал я, меня пожалеют и захотят мне подарить пару старых штанов? Одна мысль об этом приводила меня в бешенство. Только не вздумайте дарить мне ваши старые штаны, мысленно кричал я им. Не пытайтесь меня облагодетельствовать. Не хочу я ваших штанов, ни старых, ни новых. Я хочу, чтобы у меня были штаны мои собственные, прямо из магазина, новешенькие: фабричная марка, сорт, размер, гарантия. Пусть у меня, черт возьми, будут мои собственные штаны и ничьи другие. Я живу на земле и хочу иметь свои собственные брюки.
Я ужасно сердился на тех, кому могло прийти в голову пожалеть и облагодетельствовать меня, потому что такого я не мог допустить. Я не мог допустить, чтобы люди пожаловали мне что-то. Я хотел приобретать свои вещи, как все. Сколько стоят эти брюки? Три доллара? Хорошо. Я их беру. Только так. Никаких колебаний. Сколько? Три доллара. Хорошо. Заверните.
Когда я в первый раз надел дядины брюки, дядя мой отошел на несколько шагов, чтобы лучше меня оглядеть, и сказал:
— Они сидят превосходно.
— Да, сэр, — сказал я.
— Достаточно просторны вверху, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал я.
— Красиво облегают ногу внизу, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал я.
И тут под влиянием какого-то странного чувства, ну так, скажем, как будто в этот самый момент славный обычай ношения брюк переходил от одного поколения к другому, дядя ужасно разволновался и стал трясти мне руку, бледный от возбуждения и онемевший от восторга. Потом он выбежал из дома, как бежит человек от чего-нибудь слишком трогательного, такого, что невозможно больше вынести, а я попробовал установить, смогу ли, при известной осторожности, передвигаться в его штанах с места на место.
Оказалось, могу. Движения мои были несколько скованы, но все-таки ходить было можно. Я чувствовал себя не совсем уверенно, но нагота моя была прикрыта, я мог делать шаги и надеялся, что постепенно научусь передвигаться быстрее. Надо только приспособиться. Это, может быть, потребует нескольких месяцев, но со временем, наверное, я научусь ходить по земле и осмотрительно, и проворно.
Я носил дядины штаны много месяцев, и это были самые несчастливые месяцы моей жизни. Почему? Потому что в ту пору были в моде вельветовые брюки. Сначала обыкновенные вельветовые брюки, а потом, через год, в Калифорнии наступило испанское возрождение и в моду вошли испанские вельветовые брюки. Это были брюки-клеш с красной выпушкой по низу, часто с пятидюймовым корсажем, иногда с мелкими украшениями на поясе. Четырнадцатилетние мальчишки в брюках такого фасона не только чувствовали себя уверенно и свободно, но знали, что одеты по моде, а стало быть, могли веселиться напропалую, ухаживать за девчонками, болтать с ними и все такое. А я не мог. И вполне естественно, что с горя я обратился к Шопенгауэру и стал презирать женщин, а потом и мужчин, детей, коров, лошадей, диких зверей джунглей и даже рыб. Что такое жизнь? — спрашивал я. Что они все о себе воображают только оттого, что на них испанские вельветовые брюки-клеш? Читали они Шопенгауэра? Нет. Знают они, что бога не существует? Нет. Догадываются, что любовь — это самая невыносимая скука на свете? Нет. Они круглые невежды. Они носят шикарные вельветовые штаны, но они погрязли в невежестве. Им невдомек, что все вокруг — пустейший обман, а сами они — жертвы жестокой насмешки.
