Вчера продал донца — на Дон и увели его.
Румынка здесь в городе уже возит воду.
Вчера с Бортовым мы отправили наш отчет по начальству.
Бортов, чтобы распутаться с долгами и пополнить наличность, продал свой дом, в котором жила его мать. Выслал уже доверенность, и деньги ему перевели.
Он показал мне толстый кошелек, набитый золотом.
— Три тысячи еще осталось.
XII
Проводили сегодня и Берту на пароход. Я вошел к Бортову как раз в то время, когда Бортов передавал ей тот самый кошелек, который я уже видел. Оба они смутились.
— Может быть, я не возьму, — сказала Берта и, скорчив обезьянью физиономию, быстро схватила кошелек.
Почувствовав его вес, она растрогалась до серьезности.
— О-о, это слишком.
— Прячь, прячь… до следующей войны, может быть, и не так скоро еще.
— Скоро: я счастливая…
Она спрятала деньги и сказала:
— Ну, спасибо.
Берта сочно поцеловала Бортова в губы.
— Хорошо спрятал мой адрес?
— Хорошо, хорошо.
— А о том не думай. Слышишь: не думай и лечись.
— Ладно.
— Не будешь лечиться, сама приеду, слышишь?
— Ладно! Пора — пароход ждать тебя не станет.
— Allons![11]
Берта была в духе и дурачилась, как никогда. Ломая руки, как марширующий солдат, она шла по улице и пела:
Qh ja ich bin der klane Postillion
Und Postillion, und Postillion, —
Die ganze Welt bereist ich schon,
Bereist ich schon, bereist ich schon…
[12]Когда мы возвращались назад с парохода, Бортов говорил:
— Каждому свое дело, а если нет аппетита к нему — смерть… Берта имеет аппетит. Год-два поработает еще, воротится на родину, найдет себе такого же атлета, как сама, — женятся, будут пить пиво, ходить в кирку, проповедовать нравственность и бичевать пороки… Творческая сила… Через абсурд прошедшая идея годна для жизни. Для этого абсурда тоже нужна творческая сила: Берта такая сила, здоровая, с неразборчивым, может быть, но хорошим аппетитом.
Бортов замолчал и как-то притих.
Он, по своему обыкновению, пригнулся и смотрел куда-то вдаль.
Чувствовались в нем одновременно и слабость и сила. Но как будто силу эту, как доспехи, он сложил, а сам отдался покою. Но и в покое было впечатление все той же силы — в неподвижности, устойчивости этого покоя.
Я думал раньше об этой его разлуке с Бертой. Зная, что и мне он симпатизировал, думал весь день провести с ним. Но теперь я как-то чувствовал, что никто ему не нужен.
Только в пожатии его руки, когда я уходил на почту за письмом матери, я как будто почувствовал какое-то движение его души.
Я шел и думал: «Он все-таки любил Берту».
