И не будет конца казням.
Весь белый в снегу уверенно повернул незнакомец прочь от стены на другую дорогу.
Шел снег.
Белый белыми пушинками порошил дорожку, следы человечьи, обледенелый вал и черную перекладину для рыбацких снастей под черным навесом — этот крест на могиле.
Прошлогодняя сухая трава и высокие стебли замерзших цветов торчали из под снега, качаясь под ветром.
И тоска полыхала по снегу, по ветру, по траве, по цветам.
С ней плыла земля.
Безысходная подымалась она белым пламенем в снежном столбе и там за облаками перед лицом звезд вместе со смехом недосмеянным, плачем недоплаканным, словами невысказанными тосковала…
* * *
Было тихо и жутко в крепости по-вечернему.
Отошла вечерня.
Сменились часовые у двуглазой облупленной башни, заперли крепостные ворота.
Сумрак, сгущаясь, кутал пустынные здания, и пропал тесовый крест на фундаменте заложенной церкви против окон кирпичной тюрьмы.
Жандармские жены укладывали спать ребятишек. Ребятишки капризничали.
Звякали шпоры в казармах, и подымалась по лестнице жандармская шашка, шла пугать ребятишек.
Старый вахмистр, щетиня седые брови, прошел в дежурную, громыхая ненужными теперь тюремными ключами.
Много было посетителей, затормошили: все хотят знать, расспрашивают.
Старого ко сну клонит.
В белом комендантском доме засветились огни. Раскладывали зеленые столики. Ставили по две свечи.
Старый хозяин приглашал гостей. Улыбалось его мягкое масляное лицо, и маленькие глазки черные, как жгутики, прыгали от любезности.
Начиналась игра.
Узорные стрелки старинных часов на крепостной колокольне бесшумно шаг за шагом подвигались к ночи.
Ветер, застревая в резьбе, вырывался, толкал стрелки к полуночи и шипел от ярости.
Медлила полночь.
В угловой камере каменной старой тюрьмы, темной и глухой, как погреб, сновало что-то и ломалось в невыносимой тоске. Исполосованная стена не заглядывала в окно, и смотрело окно проломленным глазом.
В углу камеры висела иконка Воскресение Христово, как висела много лет, когда в первый раз привели в этот застенок и захлопнули дверь навсегда.
Икона наливалась тьмой.
И вдруг странный лик, дробя тьму странным светом, взглянул из угла.
И поднялось со всех углов и со всех стен все затаенное, нес убитое и пропавшее, чему не было выхода, чего нельзя было выпустить, — поднялось и пошло к этому странному свету.
Но свет мигал дьявольским глазом и не принимал этой тоски нестерпимой.
Надежды, которые замерли под черепом, желания, сожженные в сердце… они припадали к камню, к непреклонной стене, неутоленные, неутолимые до последнего дня.
