А теперь тут один под стеной, — над ним белое небо и ветер и снег.
Волосы подымались от ужаса, и все мысли до единой ломались, как соломинки, кололи мозг, и сердце наливалось кровью, готовое лопнуть.
Каждый миг охватывали душу все новые и новые пожары, сжигали все, чем жил человек: его утро, его вечер и его ночь.
Пускай ветер подкосит его и ударит головой о стену и засыплет бесследно этим белым снегом.
У него нет больше дома и нет крова.
И не надо ни дома, ни крова.
Тянулась от сердца белоснежная дорога без конца, безнадежная, и другой дороги не было.
Вот уйдет белая студеная зима, повеселеют луга и поля, зацветет каждый холмик, каждый бугорок, и подымется над землей огромное солнце, согреет теплыми лучами, вспрыснет дождем мертвое и заснувшее.
Мертвое и засунувшее пробудится живым под солнцем.
Не надо этого солнца и этих лугов и этого поля, — каждый цветок напоен кровью, каждая пядь не дождем смочена, — кровью.
Зачем солнце, зачем цветы?
Голова кругом пошла.
И стелились дни, день за днем. Будто не год и не два и не двадцать лет, а вечность, как стала земля и жив человек, — и эта крепость стояла, и схороненные в ней под замком люди жили, и не знали дня, — придет ли день, когда раскроются двери.
Под замком люди жили, запертые в блестящие ящики, как в гроб, навсегда.
Бунтовалось сердце.
И били их, вязали по рукам и ногам, волоком волокли по винтовой железной лестнице сверху вниз и по асфальту на двор и дальше по двору до ворог, где принимал их каменный застенок и поглощала сырая черная дыра навсегда.
Бунтовалось сердце.
И не раз те, кому приказано было караул держать, следили и подслушивали их последний сон и видели предсмертный час, наряжали перед казнью и видели, как минуту назад живой непреклонный и смелый висел под белым саваном высоко над землей, и не раз смотрели они в закатившиеся от мук глаза, и сколачивали ящик-гроб, рыли яму вон там, закапывали вон там…
Никогда никто не прочитал над ними молитву.
Никогда никто не закрыл им мертвые глаза.
Никогда никто не отдал им последнего целования.
На минуту остановился незнакомец, каменный вдруг, как стена, и твердый, как башня. И душа возмутилась.
Он пойдет, он отмстит за эти гробы, за эта виселицы, за хулу на жизнь, — жизнь смяли, связали по рукам и ногам, убивали медленно, подтачивали беспощадно одиночеством.
Он пойдет, отмстит, он найдет тех, кто приказывал и повелевал мучить и истязать.
За каждый час, за каждую минуту, за каждый кратчайший миг страдании, — а они возрастали год за годом, не год и не два и не двадцать лет, а вечность, как стала земля и жив человек, — он изобретет жесточайшие казни и отдаст им тех, кто приказывал и повелевал мучить.
