(Он идет по пустынной полосе вечернего пляжа. Удивительно, но людей практически никого, лишь они вчетвером — он, Саша, Марина и Машка, — да ещё несколько человек. Слишком поздно, остались лишь те, кто с машинами. Только что они с Мариной вылезли из воды, ещё совсем немного, и солнце уйдет за яйлу, а тогда не видно ни линии берега, ни линии горизонта. Уплывешь в Турцию — но что там делать? Марина плавает отлично, ничуть не хуже, чем он, — крымчанка, что с неё взять, крымчанка-гречанка, пусть даже на одну четверть. Вот Саша сегодня плещется у берега, но это его проблемы. А сам он идет по пустынной полосе вечернего пляжа, солнце с минуты на минуту упадет за яйлу. Развилка дорог, одна накатанная, вторая же — просто лесная, давно заброшенная, влево, в самую чащобу. Комары, слепни, прочая летняя прелесть. Да ещё бабочки, много, великое множество, в основном одни сатиры да крупноглазки, занимаются свальным грехом, какой-то лепи-доптерологический промискуитет, шесть, восемь, вот двенадцать, лишь бы не раздавить, не втоптать в бурый грунт эфемерное счастье чешуекрылых.)
Это как заноза в сердце. Сравнение затаскано и банально, практически трюизм, но от этого-то и его точность: да, да, именно заноза и именно в сердце, а ещё вернее — такая длинная хирургическая игла, посверкивающая на солнце. Серебристая, мрачная игла, которую вгоняют тебе под лопатку, она выходит из груди, и с самого кончика капает кровь. Кап-кап, кап-кап, на лбу выступает испарина, становится нечем дышать, в голове появляется звон, в ногах — лёгкость, потом вдруг исчезает зрение, лишь радостный, радужный, цветной туман (туман-турман, турман-обман), и сколько лет уже так?
В общем, именно из-за этого он и женился. Чтобы вытащить занозу, навсегда забыть длинную сверкающую иглу. Был знаком неделю. По прошествии этой недели, под утро, сделал предложение. Следовательно, и здесь оказался из-за этого, ведь если бы не жена — не полетел бы в Крым, но опять — тропинки, тропинки, где же дорога, где её бурый грунт и эфемерное счастье чешуекрылых? А всё началось ещё в школе, в самом конце, в десятом (странно, что когда-то это было). Он рос одухотворённым мальчиком (смеется, револьвер вновь склабится из-под кровати) и очень много читал. А потому ходил в библиотеку. Библиотекаршей была женщина-монстр лет пятидесяти. Жаба. Так и называл её про себя — большая, мрачная, бородавчатая жаба. Жаба, да ещё в очках. Книжки она давала с каким-то утробным ворчанием (или урчанием), и после этих посещений книжного храма (районного книжного храма) всегда хотелось мыться — будто в дерьме тебя вываляли.
