Это известное духовное упражнение
стоиков – "предвосхищение". Надо заранее желать неприятных событий,
чтобы лучше их перенести, если неожиданно столкнешься с ними. Свобода – это
борьба с тем, что могло бы ее ограничить.
В плотиновском
аскетизме можно найти и другие примеры духовных упражнений, принятых у стоиков.
Если, например, Порфирий говорит о Плотине, что "его внимание к себе
никогда не ослабевало" (8, 20), что "его внутреннее напряжение никогда
не спадало, только во время сна" (9, 17), то, употребляя эти слова
(внимание – prosodie, напряжение – tasis), он просто прибегает к терминам, принятым для
обозначения бдительности – основной заповеди мудреца-стоика.
Следовательно, постоянная
напряженность Плотина подобна той, какая характерна для Марка Аврелия и Эпиктета. Но в то время
как постоянное внимание стоика направлено на события повседневной жизни, в
которых он все время пытается различить Божью волю, внимание Плотина обращается
к Духу Божьему. Оно неустанно стремится к созерцанию Блага. Может показаться,
что его внимание уходит от реальности, бежит от нее и замыкается в абстракции,
то есть требует больше сосредоточенности и большего усилия, чем концепция
стоиков.
Но это не совсем так. В мудрости
у Плотина сквозит какая-то мягкость, улыбка, доброжелательность, чувство
реальности и деликатность, составляющие контраст с жесткостью и суровостью
Эпиктета или Марка Аврелия. Чтобы понять истоки этой
доброты, надо сперва узнать все ее стороны.
* * *
Простота, широта ума,
доброжелательность, тонкое сочувствие – вот секрет плотиновской
педагогики.
"На его
занятия разрешалось приходить всем желающим" (Жизнь Пл.
1, 13).
Возможно, достаточно было просто
отодвинуть занавес, – в те времена часто только занавес отделял класс от улицы.
Пришедший мог задавать учителю вопросы по своему
усмотрению:
"Он
просил слушателей, чтобы они сами задавали вопросы. Поэтому его лекции были
довольно беспорядочны и ученики занимались болтовней" (Жизнь Пл. 3, 35).
Это не всем нравилось. Любители
новых идей и красивых речей были разочарованы:
"В то
время некоторые думали, что он чванится, присваивая
себе мысли Нумения. Они считали его болтуном,
говорящим банальности, и презирали. Дело в том, что они не понимали его речей, а
сам он был полностью лишен напыщенности и кичливости
софистов. Его лекции походили на простые беседы, его логические импликации не
сразу были понятны. Впрочем, когда я, Порфирий, слушал его в первый раз, у меня
тоже было такое впечатление" (Жизнь Пл. 18, 2).
