Лаонец еле сдержался, чтобы не зарычать. И зло прижал уши.
Из сада к павильону быстро шли — двое. Кругломордый Фаик — и сам халиф. От аль-Амина шибало пьяной, мутной, нерассуждающей ненавистью и злобой — как если бы запах нечистот соединился с вонью перегара. Нуалу снова сглотнул — как бы не стошнило…
Халиф, бормоча про себя какие-то злые, бессмысленные ругательства, взлетел по ступеням под арку, его шатнуло, кожаные туфли со скрипом поехали по мрамору — и аль-Амин рухнул прямо в руки сумеречника. Нуалу поймал его над лестницей — еще чуть-чуть, и халиф бы упал и сломал шею.
Аль-Амин забился, заорал дурниной, потом пихнул сумеречника в грудь с нехорошими словами — лаонец не понял смысл, но понял настроение: «Убери от меня руки, мразь!» Что-то подобное. А еще от человека дохнуло страхом — сильным, давним, острым, как запах зверя. Халиф боялся сумеречников. Вот оно что. Боялся, стыдился этого — и оттого еще больше ненавидел.
Получив оплеуху и новую порцию ругательств, Нуалу прижал уши. И еще раз сглотнул. Закрываться рукой и рычать он не имел права.
Халиф плюнул ему в лицо, вздернул подбородок и, пьяно отмахивая рукой, пошагал внутрь. И продолжил бормотать что-то про бессмысленных немых тварей — эти слова ашшариты произносили настолько часто, что Нуалу научился узнавать их в речи.
А потом откуда-то со второго этажа донеслись жалобные, пуганые крики — и визг.
Через некоторое время — а наверху все так же истошно кричали, надрывались женщины — Аль-Амин снова вышел под арку — теперь совершенно довольный и счастливый. Его пошатывало. Халиф неспешно спустился по ступеням в сад. Фаик показался следом.
В руках евнух держал большой, укрытый тканью поднос.
Фаик дрожал с ног до головы, поднос ходил ходуном.
Сообразив, что лежит под мокнущей дорогой материей, Нуалу не сдержался и охнул. Иорвет возник за спиной неслышной тенью.
Евнух, все так же трясясь, пошел в сад за халифом.
Аль-Амин торжествующе орал — с чашкой вина в руке:
— Всевышний поставил меня блюсти приличия и законы! А ну, опусти поднос и сними ткань!
Фаик покорно положил блюдо на ковры и сдернул материю.
В свете ламп вплетенные в волосы женщин драгоценности заискрились — отрубленные головы уложили набок, лицом друг к другу.
— Это Будур, — выдохнул Нуалу.
— И ее любовница, — тихо добавил Иорвет.
Он-то понимал все, что говорили в саду.
Оттуда неслись удивленные восклицания и восхищенные цоканья. Вечно пьяный Абу Нувас размахивал руками и кричал:
