Под собственными парами, сказал он себе, под собственными парами.
Гора на острове росла очень медленно. Хорзе казалось, будто он сам строит её, укладывает слой за слоем ровно с таким напряжением, которое необходимо, чтобы заставлять гору казаться больше, собственными руками укладывает камень за камнем… Ещё два километра. Потом ещё один. Солнце поднималось всё выше.
Наконец он добрался до внешних рифов и отмелей и оцепенело заскользил мимо них по мелководью. Море боли. Океан усталости.
Он плыл к берегу, через веер волн и прибоя, проникающего сквозь просветы в рифах, которые он миновал…
…и чувствовал себя так, будто вовсе не снимал скафандра, будто тот всё ещё был на нём и, задубев от старости и ржавчины или наполнившись водой и песком, тянул его назад.
Он слышал, как волны разбивались о берег, а когда поднимал голову, видел людей на берегу: худые тёмные фигуры в лохмотьях толпились вокруг круглой палатки и костра или бродили неподалёку от них. Некоторые находились прямо перед ним, стояли в воде с корзинами, большими дырявыми корзинами на бёдрах; они бродили по мелководью, что-то собирали и складывали в эти корзины.
Его они не замечали, и потому он плыл дальше, медленными, почти поглаживающими движениями рук и ног.
Люди, собиравшие дары моря, совсем не обращали на него внимания. Они продолжали бродить по прибою, время от времени наклоняясь, чтобы что-то достать из песка. Глаза их ищуще рыскали вокруг, но лишь в ближайшем окружении, так что его они не видели. Гребки Хорзы замедлились до едва заметного, умирающего поглаживания. Он уже не мог поднять руки из воды, а ноги совсем онемели…
Потом сквозь шум прибоя Хорза словно во сне услышал рядом крики множества голосов и приближающийся плеск. Он всё ещё медленно плыл, когда его подняла очередная волна, и он увидел множество худых людей в набедренных повязках и рваных куртках, бредущих к нему по воде.
Они помогли Хорзе перебраться через разбивающиеся о берег волны и просвечиваемые солнцем отмели на золотой песок. Какое-то время он лежал, пока тонкие исхудалые люди бегали вокруг него и тихо переговаривались друг с другом. Их языка он никогда прежде не слышал. Хорза попробовал пошевелиться, но не смог. Мускулы казались безвольными тряпками.
— Привет, — прохрипел Хорза и повторил это слово на всех языках, какие знал, но ни один не сработал. Он оглядел лица стоящих вокруг людей. Они были гуманоидами — но это слово охватывало так много видов по всей Галактике, что постоянно шли дискуссии, что скажет на это Культура. Ведь обычно Культура принимала законы (только сама Культура, конечно, не знала настоящих законов), что значит быть гуманоидом или насколько разумен тот или иной вид (одновременно разъясняя, что сам по себе разум мало что значит), или как долго должны жить люди (хотя бы в качестве примерного отправного пункта), и люди без всякой критики принимали эти законы, так как каждый верил тому, что Культура в своей пропаганде говорила сама о себе, что именно она вправе судить непредвзято и без собственной заинтересованности, что ею движет только стремление к абсолютной истине… и так далее.
