— Ты иди одна. Тут ведь недалеко. Смотри снегу не набери в калоши.
Марианна побежала, а когда оглянулась, мачеха, хоронясь посторонних взглядов, поспешно закрывала за собой высокую калитку.
— Ну что, проводила? — спросил с печи Рядков. У него ныли ноги, с вечера он принял какой-то «состав», а теперь прогревался.
Ангелина, не ответив на вопрос, молча раздевалась. Давно не мытые, но все еще красивые волосы свалились ей на плечи.
Рядков привык к ее неразговорчивости. На его собственную словоохотливость это не влияло.
— Я те вот что скажу: ты эту девчушку за собой не закрепляй, — посоветовал он, растирая ладонью сучковатые коленки. — Отец жив останется, а нет — государство воспитает, у него карман большой. Тебе дай Бог самой как-нибудь прожить. К труду ты неспособная.
— Это не ваше дело совсем, — неприязненно сказала Ангелина.
— Как же не мое? Я ведь вас обоих кормлю.
Рядков слез с лежанки и заковылял в сени вытрясать самовар. А Ангелина взяла гребень и подошла к зеркалу. От печного жара и копоти зеркало стало грязно-свинцового цвета, и смотреться в него было все равно что в стоячую болотную воду.
Но в избе в это утро было очень много солнца, так что и в этом зеркале Ангелина увидела свое большое белое лицо с нечеткими, очень бледными губами. Под глазами и у рта, как грязь, легла тень.
— Хороша, хороша, — заметил Рядков, застав Ангелину у зеркала. — Садись кашу есть.
Ангелина не была голодна. Но она по привычке взяла ложку и пододвинула чашку к себе поближе, так что Рядкову нужно было тянуться через весь стол. Но он ел мало, как больной или маленький ребенок. Только два раза протянул свою длинную, худую, как кнутовище, руку, а потом вовсе положил ложку. Ангелина молча съела всю кашу одна, до последней крупки.
Внезапно подняв голову, она увидела, что Рядков смотрит на нее в упор.
— Ты дальше-то жить со мной будешь? — спросил он тихо и даже ласково. — Не обманешь?
И, не получив ответа, глубоко и нервно вздохнул.
— Я ведь тебя, дуру, люблю! Не было бабы, окромя супруги, какую бы я целовал. А тебя целую!
Ангелина опять ничего не сказала, и он вдруг вскрикнул:
— Чего молчишь-то? Я с тобой разговариваю! Она вздрогнула, но ответила достаточно дерзко:
— Что же я, должна теперь всю жизнь в четырех стенах сидеть? Я хочу хоть людей видеть.
Рядков вскочил, загремел посудой, забегал. Его черная высокая тень заметалась вслед за ним по избе.
— Да куда ты годишься — на люди-то тебя пустить? Учительница из тебя, сам слышал, никудышная, любой сопливый мальчишка тебя просмеет. Никакой работы не знаешь, барыня на вате! Тебе только в постельницы и идти, куда больше-то!
