Честолюбивые устремления Ваганов научился трансформировать, делая работу на таком уровне, что однажды ему условно вручили «личное клеймо».
Возраст и качество работы поставили между Вагановым и Дьячковым границу, но непрочную. Ваганов все время видел Дьячкова, Дьячков — Ваганова. Неприязнь их была, разумеется, обоюдной, и нельзя сказать, чтобы она оставалась неизменной.
Что больше всего возмущало Ваганова в Дьячкове — об этом надо сказать. Дьячков очень серьезно поверил в то, что он начальник, хотя повысили его только за сверхпроводимость; и он разыгрывал эту роль не в шутку, что, в силу давних демократических традиций в их отделе, принималось либо с недоумением, либо как нововведение, которое может и не прижиться.
Хорошенькая секретарша Инна, вчерашняя школьница и заочница, быстро усвоила их традиции, даже «ты» с теми, кто был старше ее, и звала Дьячкова, как все, Витей. Она ушла в отпуск, а Дьячков в это время стал заведующим отделом. Вернувшись, Инна снова было назвала Дьячкова по имени (другой бы радовался), но Дьячков не медля установил новую дистанцию. «Пока вас не было, Инна Александровна,— вызвав прореху улыбки на лице, сообщил он,—я стал Виктором Федоровичем». Инна вспыхнула. «Маков цвет» — вот как раз та краска, которую можно здесь показать; но цвет этот не предназначался Дьячкову, так что оставим маки для другого случая. Она пролепетала что-то, не успев собраться, а минуту спустя навсегда запрезирала Дьячкова, прозвав его чучелом. Добавила к десятку прозвищ еще одно.
И уж как теперь—на сто верст удлинив дистанцию, которую предложил ей Дьячков,—произносила она имя-отчество его, какую гримаску пренебрежения и неприступности состраивала на хорошеньком личике, если приходилось ей входить в его кабинет! Дьячков это терпел, как терпел и отчуждение других.
Что делать, если Дьячков причислил себя к верхнему кругу, и других отношений с коллегами, кроме официальных, не признавал, хотя и страдал, наверно, от одиночества!
Он отводил душу на собраниях. Парень ухитрялся, не сказав ни одного своего слова, произносить длинные правильные речи по любому поводу. Дьячков барабанил нечто общее, обращаясь либо к однородной массе, либо к зеркалу, где он видел себя, столь правильно говорящего. В этом, однако он усматривал свой долг, а долг сидящих на собрании он видел в там, чтобы его слушали.
То, что он говорил, ни к кому не было обращено и ни к чему не обязывало — и Ваганова злило собственное долготерпение: почему он должен терять время на трепотню Дьячкова? Почему не встанет и не выйдет? Да, почему?..
