Но что было хуже всего - он стал говорить звук "ха!"
* * *
Спустя тридцать лет выяснилось, что он так и не нашел в себе решимости справиться с обаянием этого короткого звука - сигнала к атаке, с которым моя Рахиль призывала на помощь невидимые силы и, склонив голову, бросалась как Орлеанская девственница на кого-нибудь в бой. Чаще всего, разумеется, на меня. На мои перетрусившие полки бургундцев и англичан.
Даже спустя тридцать лет Головачев использовал этот сигнал с теми же военными целями. Только теперь он призывал к оружию не против замученного ревностью аспиранта и по совместительству санитара его сумасшедшей больницы, а против стоявшего перед ним мальчика лет десяти, на лице которого была ужасная скука и большой нос самого доктора Головачева. Скорее, теперь уже, наверняка, профессора.
- Ха! - говорил этот очень состарившийся человек. - Неправильное ударение! Неправильное!
- Почему? - с неприкрытой тоской спрашивал мальчик.
- Не делай вид, что тебе интересно! - кричал старик.
- Мне неинтересно.
- Вот так. Всегда говори правду.
Он повернулся ко мне и покачал головой.
- Вечно врут. Это поколение мы потеряем. Вы можете подождать еще минут десять? Нам надо выучить до конца стихотворение.
- Мы его уже выучили, - сказал от стены мальчик.
- Стой там! - прикрикнул на него Головачев. - И не смей больше мне врать.
- Мы выучили его уже два раза! Ты все забыл.
- Я ничего не забываю. Это ты неправильно делаешь ударение.
Он снова повернулся ко мне.
- Как, вы говорите, ваша фамилия?
- Койфман. Мы были знакомы в начале шестидесятых годов. В шестьдесят втором, если точнее.
- В шестьдесят втором? - Он поднял брови и кивнул. - У меня тогда родилась последняя дочь. Мать вот этого пройдохи. Стоять!
Я вздрогнул, но тут же понял, что он кричит не на меня. Просто мальчик у стены попытался дотянуться до вазы с печеньем.
- Бездельник! Ничего не получишь, пока не выучишь стих!
- Я уже два раза его рассказал!
- Не ври.
Он снова повернулся ко мне.
- Так, вы говорите, ваша фамилия - Койфман? Отлично вас помню. Вы были тогда очень известный спортсмен. Кажется, ваш брат у меня лечился. Мания преследования и депрессивный психоз. Чем теперь занимаетесь?
Он смотрел мне в лицо и рассеянно улыбался. Не дождавшись ответа, повернулся к своему внуку.
- Давай с самого начала. Ты видишь - ко мне пришли. Нельзя долго держать человека.
Они снова начали препираться, а я смотрел на мальчика и вспоминал лицо доктора Головачева, когда он показывал мне свою новорожденную дочь. Тридцать лет назад я сидел в этой же комнате, и он вынес ее из спальни, чтобы похвастаться. Впрочем, возможно, у него были другие цели. Я в тот момент еще не знал, что они сделали с Любой в своей больнице. Не только с ее головой, но и с ее телом. Поэтому, быть может, он вынес свою дочь в качестве утешения. В качестве приза за то, чего я так и не получил.
