Часовые стояли в карауле у постамента, и весь день происходили долгие службы. Утром и вечером мы присоединялись к молящимся, а тетя Элла почти весь день провела подле гроба. Она не разговаривала и пребывала в скорбной отрешенности.
Порой случалось так, что служба кончалась, а она оставалась в том же положении, не замечая, что происходит вокруг. Тогда как можно осторожнее я брала ее за руку. Она вздрагивала словно от удара и устремляла на меня невидящий трагический взгляд.
Тем не менее она находила силы не забывать о делах и особенно обо мне и Дмитрии. Она приходила повидать нас в любое время дня, искала с нами близости. Ее отношение к нам совершенно изменилось, она будто в первый раз почувствовала в нас родственные души. Эти горестные недели сделали нас ближе друг к другу, у нас происходили долгие доверительные разговоры, чего никогда раньше не было.
В одном из таких разговоров она призналась мне, что очень страдала, видя, как глубоко и нежно дядя привязан к нам, особенно когда мы стали жить с ними в Москве. Она корила себя за резкость и несправедливость, порож-денные ревностью, и теперь старалась исправить положение. Особое чувство она испытывала к моему брату, который был дядиным любимцем. Между ними возникли самые нежные отношения, длившиеся до дня, когда обстоятельства разлучили их навеки.
Что до меня, я всегда оставалась несколько в стороне. Была ли в том моя вина или тетина, не могу сказать.
В те дни тетя Элла жила, отстранившись от всего земного, и делала лишь то, что считала своим долгом. Она казалась безразличной ко всему происходившему вокруг нее. Некоторые ее поступки были столь необъяснимы, если подходить к ним с обычной меркой, что многие, особенно те, кто плохо ее знал, сочли ее душевнобольной.
В день после убийства она, одевшись в траур, уехала в карете и долго не возвращалась. Оказалось, она ездила в тюрьму увидеться с убийцей! Это привело тюремное начальство в крайнее изумление, никогда прежде не случалось ничего подобного.
Никто в точности не знает, что в тот день произошло между тетей Эллой и убийцей ее мужа. Она настояла на разговоре с заключенным наедине. Я то понимала, что она руководствовалась исключительно христианскими чувствами, но по городу ходили самые разные слухи. Отголоски этих разговоров дошли до узника. Уязвленный приписываемыми ему словами, он написал тете Элле оскорбительное письмо; разумеется, ей его не показали.
Меня и брата отчасти восхищал ее столь благородный поступок, но мы уже принадлежали к поколению слишком практичному, чтобы верить в действенность подобного жеста. Анархисты того времени, безумцы и фанатики, были полностью убеждены в справедливости и законности своих действий, разыгрывая из себя героев, они не нуждались в помощи, особенно от жен своих жертв.
