И именно в тот вечер я дождался своего часа — когда пришел забирать у деда поднос. Войдя в сарай, я увидел, что дед спит в кресле, а ужин, почти нетронутый, стоит на подносе у его ног. Во сне — с взъерошенными волосами, открытым ртом — он походил на какое-то обессилевшее в неволе животное, которое даже потеряло охоту к еде. Я захватил с собой из кухни бутылочку для специй. Взяв стеклянную колбу с ярлыком "HNO>3", я аккуратно отлил оттуда немного жидкости в свою бутылочку. Потом взял остатки дедова ужина, поставил бутылочку между тарелок и понес все это в дом.
Я решил, что за завтраком плесну Ральфу в лицо кислотой. Я не хотел убивать его.
Это было бы бессмысленно, потому что смерть — вещь обманчивая. Я собирался только изуродовать ему лицо, чтобы мать потеряла к нему интерес. Я взял бутылочку для специй к себе в комнату и спрятал ее в тумбочке у кровати. Утром я переложу ее в карман штанов. Дождусь удобного момента. Отвинчу под столом крышку. И когда Ральф проглотит свою яичницу с поджаренным хлебом…
Я думал, что не смогу заснуть. Из окна спальни мне были видны темный прямоугольник сада и лоскут света, падающего из окошка дедова сарая. Я часто не засыпал до тех пор, пока этот лоскут не исчезнет, — это означало, что сейчас дед прошаркает к дому и проскользнет в него с заднего хода, как бездомная кошка.
Но в ту ночь я, должно быть, уснул, потому что не видел, как дед потушил свет, и не слышал его шагов на садовой тропинке.
В эту ночь ко мне в спальню пришел отец. Я знал, что это он. Его волосы и одежда были мокрыми, на губах запеклась соль; с плеч его свисали водоросли. Он подошел и стал у моей кровати. Там, где он ступал, остались лужицы, медленно растекающиеся по ковру. Он долго смотрел на меня. Потом сказал: "Это она виновата. Она сделала в дне катера дырку, маленькую, чтобы не было заметно и чтобы он утонул — чтобы вы с дедом увидели, как он тонет. И катер утонул, как мой самолет. — Он повел рукой у своей мокрой насквозь одежды и запекшихся губ. — Ты мне не веришь? — Он протянул ко мне руку, но я боялся взять ее. — Ты мне не веришь? Не веришь?" И, повторяя это, он начал медленно отступать к двери, точно что-то тянуло его, и лужицы у его ног мгновенно высыхали. И только когда он исчез, я смог заговорить и сказал: "Да. Я тебе верю. Я докажу это".
А потом уже почти рассвело, и дождь хлестал по окну, словно дом погружался в воду, и снаружи доносился какой-то странный, тонкий голос — но он принадлежал не отцу. Я встал, вышел из спальни и поглядел в окошко на лестнице. Голос оказался голосом радио, включенного в машине "скорой помощи" — она стояла на дорожке с открытыми дверцами. Ливень и мечущиеся ветки рябины мешали мне смотреть, но я увидел, как двое людей в белой форме вынесли из дома носилки, накрытые одеялом. Их сопровождал Ральф. Он был в пижаме и шлепанцах на босу ногу, с зонтиком в руках. Он суетился вокруг санитаров, будто надсмотрщик, ответственный за доставку какого-то жизненно важного груза. Он крикнул что-то матери, которая, наверно, стояла внизу, за пределами моего поля зрения. Я побежал обратно в спальню. Я хотел взять кислоту. Но тут по лестнице поднялась мать. На ней был халат. Она обняла меня. Я почувствовал запах виски. Она сказала: "Милый мой, пожалуйста. Я объясню. Ох, милый, милый".
