Твое предположение превратилось в уверенность, когда поэт, поначалу только помахивавший краями кафтана и раскачивавший тюрбан, стал дополнять свое выступление жестами и разнообразными телодвижениями. Все, что он выражал, вонзая пальцы в пространство, изгибая и выворачивая конечности, проделывая короткие па, недвусмысленно намекало на половые экзерсисы, и было занятно видеть и слышать, как фирмы, которые существовали сегодня, канули в Лету или только должны были народиться, вступали таким образом в сношения друг с другом. Доктор Зиналли рассказал нам, что название «Клуб Голой Правды» восходит к одной из фраз в последнем телевизионном обращении Великого Гахиса. Незадолго до своей смерти Пророк Революции впервые высказался о сути человеческой правды, сравнив ее, к недоумению многих своих сторонников, с сукой, у которой началась течка. Облекая свои мысли в изумительные стихи, Гахис высмеял любую попытку скрыть готовность распаленной Правды к зачатию, и остается только сожалеть, что на свободную торговлю видеокопиями именно этого выступления Мастера наложен запрет.
Мое любимое место в клубе — мертвое пространство на левой стороне, угловая скамья у двери в туалеты. Там я=Шпайк сижу, свободный, к счастью, от необходимости наблюдать, как Баба Бей раскачивает на сцене свой огромный тюрбан. В третий раз за несколько последних дней мое бедное ухо становится свидетелем его фирмофильного номера, но и сегодня вечером мне не кажутся убедительными ни сама идея, ни манера исполнения. Финал действа — о затяжном кризисе американских телефонных компаний, развале их региональных структур и завоевании господствующих высот в сфере коммуникаций транснациональными корпорациями-гигантами. Если я=Шпайк правильно истолковываю танец Баба Бея, его слова и выкрики слушателей, то символизировать этот экономический процесс должен хоровод: крупные акционерные компании подставляют свои обнаженные зады идущим за ними, а сами таким же образом проникают в тех, кто с приплясом шествует впереди.
Крошка Кэлвин пока не нашел времени обслужить меня. Двое молодых иностранцев, появившиеся в клубе вслед за мной, кажутся ему более выгодными клиентами. Он знает, что моя инертная масса никуда от него не уйдет, и ставит на столик перед ними свой ящичек с оракулами. Руку туда запускает только один из них, но потом они вместе склоняются над карточкой, будто афоризм предрекает им общую судьбу. Сидя вот так, висок к виску, они заставляют меня вспомнить тех двух туристов, что приветливо махали мне на террасе «Эсперанцы», приглашая присесть к ним за бывший мой столик. Может быть, это они и есть. Их смех слышен и в моей нише. Видимо, им нравится смысл девяти слов на пидди-пидди, которые Кэлвин нанес тушью на красную карточку, имитируя восточную вязь. Они ласково похлопывают Кэлвина по щекам. Малыш перекатывается с носков на пятки, с пяток на носки — стоять спокойно он не в состоянии. На нем фиолетовая юбочка в складку; прикрыть трусики с рюшками она могла бы лишь в том случае, если бы он вообще не двигался. Не так уж много времени прошло с тех пор, как за фривольность одеяния его исстегали в туалете клуба декоративными, украшенными жемчугом плетками. Один из ударов лишь чудом разминулся с левым глазом, бровь пришлось зашивать. И Кэлвин рассказал мне, что ему не оставалось ничего иного, кроме как обязаться всегда быть к услугам хирурга-косметолога, сирийца в эмиграции, чтобы тот при надобности подлечивал шрам.
