…Наискось от дома старое кладбище — любимое место прогулки детей и явная мука Мандельштама. Он побаивается проваленного склепа, возле которого непременно возятся дети, опасливо обходит могилы.
— Зачем вы меня сюда привели? Мне страшно. — Ему неможется — петербуржец и крымовец к косогорам не привык. Слишком много коров, слишком много крестов. — Вы рассеянная какая-то, думаете о покойниках, про меня забыли.
Марина смотрит на цифры на крестах, высчитывая жизненные сроки. С умиротворением:
— Хорошо лежать!
— Совсем не хорошо. Вы будете лежать, а по вас ходить.
— А при жизни не ходили?
— Метафора! Я о ногах, даже сапогах говорю.
Приезжие монашки предлагают купить вышитые рубашки. Их темные лики путают Осипа.
— А я каждый раз, когда вижу монашку (монаха, священника, какое бы то ни было духовное лицо), — стыжусь, — признается Марина. — Стихов, вихров, окурков, обручального кольца — себя.
Она знает, что этим темноликим старицам известно о ее бледноглазом друге — Мышастом. Его-то и вихры, и окурки, и оскорбленное изменами обручальное кольцо не смущает. Он принимает ее такой, какая она есть, и Марина его любит.
Мандельштам все время в беспокойстве — из дома его тянет на прогулку, с прогулки — домой. Томится, когда не пишет, а пишется ему редко — раз в три месяца по стиху.
Как-то утром вдруг, не предупредив загодя, собрался уезжать в Крым.
На вокзале уже из поезда крикнул: «Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю? Марина Ивановна (паровоз уже трогается) — я, наверное, глупость делаю! Мне здесь (иду вдоль движущихся колес), мне у Вас было так, так… (вагон прибавляет ходу, прибавляю и я) — мне никогда ни с… Мне так не хочется в Крым!»
Исчезающему в дали поезду долго махали дети.
«Сбежал окончательно», — поняла Марина. Упоительного романа с перекличкой стихами, как с Парнок, не получилось. Он был влюблен, но чувствовал себя неуютно в чужой семье, да и Марина оказалась слишком напориста, слишком искриста для него. Он так любил покой, уединение с томами прекрасных книг… Марш-броски по Москве и деревенские прогулки окончательно ввели в паническое состояние флегматичного философа. И все же Марина получила от него драгоценный дар.
Вскоре из Коктебеля пришло письмо — прощальное стихотворение Мандельштама. После него наступил конец — все, что Цветаева и Мандельштам могли сказать друг другу, было сказано в стихах.
Как скоро ты смуглянкой стала и к Спасу бедному пришла, не отрываясь целовала, а гордою в Москве была.
