Не закончив предложения, Хассеборг взглянул на часы и засобирался:
— Черт, опаздываю. Ну, ладно, Лео, до скорого.
Я смотрел ему вслед, не понимая, как так получилось. Каким образом этому человечку удалось, общаясь со мной, в считаные минуты от вкрадчивой лести перейти к оскорбительной фамильярности? Ведь когда он только подошел ко мне, то ни единым словом не обмолвился о нашей дружбе с Биллом. Потом, в процессе разговора, был брошен пробный шар, когда Хассеборг спросил, знаю ли я про европейских галерейщиков, а под конец он уже открыто назвал Билла "вашим приятелем Векслером". И в качестве завершения нашего прерванного на полуслове разговора это фамильярное "до скорого, Лео", словно мы знакомы сто лет. Я, слава богу, был уже не мальчик и понимал, что для Хассеборга искусство манипуляции окружающими было не просто интеллектуальным развлечением, но и весьма прибыльным делом, приносившим щедрые всходы: какой-никакой эксклюзивчик, последнюю сплетню из жизни артистической богемы или чье-нибудь кулуарное замечание, сделанное явно "не для протокола". Генри Хассеборг отличался не только беспринципностью, но и недюжинным умом, а в Нью-Йорке с таким набором качеств можно было далеко пойти. Так вот, в тот день Генри Хассеборгу было от меня что-то очень нужно, но, видит бог, я и предположить не мог, что именно.
К тому времени мы с Эрикой прожили вместе уже пять лет. Наш брак мне казался диалогом длиною в жизнь. Мы действительно много разговаривали, и я особенно любил, когда Эрика по вечерам рассказывала мне что-нибудь о Мэте или о своей работе. Усталость удивительным образом смягчала ее голос, слова порой мешались с зевками и вздохами облегчения оттого, что трудный день позади.
Как-то ночью, когда Мэт уже давно уснул, мы лежали в постели и все не могли наговориться. Эрика положила голову мне на грудь, а я рассказывал ей, как движется моя статья по маньеризму у Понтормо. Она начиналась с развернутого определения термина "искажение", поскольку это понятие было ключевым. Рука Эрики скользнула по моему животу и ниже, и ее пальцы словно заблудились в волосах на лобке.
— Знаешь, Лео, чем больше я понимаю, какой ты умный, тем больше я тебя хочу.
Я тогда хорошо запомнил это несложное соответствие. Для Эрики магия тела была напрямую связана с остротой ума, с мозгом, и посему я решил неутомимо упражнять этот вышеозначенный орган, добиваясь от него силы, мощи и гибкости.
Из Мэта получился прозрачный задумчивый мальчик с огромными карими глазами. Он почти не разговаривал, просто ходил по квартире в обнимку с плюшевым львом, которого звали Ле, и что-то пел тоненьким голоском, без ритма и мелодии. Он уже все понимал. Мы с Эрикой по очереди читали ему перед сном, а он замирал в своей большой новой кровати, сосредоточенно глядя в потолок, словно там, наверху, ему показывали то, что он слушал. Иногда он просыпался среди ночи, но никогда не будил нас. Мы просто слышали, как он ходит по детской и что-то лепечет, разговаривая с игрушками, машинками, кубиками на только им ведомом языке. Как все нормальные двухгодовалые дети, он мог носиться как бешеный, плакать навзрыд, требовать от нас чего-то, а потом приходить в отчаяние, если мы отказывались подчиняться. Но я чувствовал внутри этого малыша дух бунтаря и отшельника. Там, в глубине, словно выстраивалось просторное святилище, где протекала главная часть его жизни и куда остальным хода не было.
