По замыслу Билла, каждый холст был закрыт толстым листом плексигласа, который отгораживал от зрителя оба слоя изображения. Плексигласовый щит превращал картину в мемориал. Без него все эти вещицы и бумажки были бы доступны, но теперь, замурованный в прозрачную стену, образ Сая в окружении осколков жизни обретал недосягаемость.
Пока шла выставка, я приходил в галерею раз семь или восемь. В последний раз я был там накануне закрытия и столкнулся с Генри Хассеборгом. Я узнал его. Он часто шнырял по выставочным залам. Джек, который пару раз имел счастье с ним пообщаться, иначе как "эта жаба" его не называл. Хассеборг, писатель и художественный критик, известный своей игривой прозой и едкими статейками, был крошечным лысым человечком, всегда, как того требовала мода, одетым в черное. Помню его маленькие глазки, сплющенный нос и огромных размеров рот. Половину лица покрывала не то сыпь, не то экзема, которая переползала со лба на лысину. Хассеборг сам подошел ко мне, представился, сказал, что знаком с моими работами, и выразил надежду, что я пишу что-нибудь новое, поскольку, как выяснилось, он читал моего "Пьеро" и сборник эссе, и, по его мнению, "это колоссально". Потом он мазнул взглядом по одному из холстов и небрежно бросил:
— И как вам все это?
Я ответил, что "это" мне нравится, и даже очень, и начал было объяснять почему, но Хассеборг недослушал:
— А вы не находите, что все это — вчерашний день?
Я вновь попытался объяснить:
— Напротив, исторические аллюзии тут использованы с совершенно иной целью…
Хассеборг снова недослушал. Он был почти на целую голову ниже меня, так что ему приходилось при разговоре запрокидывать голову. Он подошел ко мне почти вплотную, и от этой близости я вдруг поежился.
— Я слышал, на него клюнули какие-то галерейщики из Европы? А какие именно, не помните?
— Не знаю. Если вам интересно, то Берни наверняка в курсе.
— Ну, насчет "интересно" — это громко сказано, старина, — хмыкнул Хассеборг. — Зауми у него многовато.
— Странно. А мне кажется, здесь есть неподдельное чувство.
Я замолчал, не понимая, почему он меня не перебивает, и снова продолжил:
— А как же Уорхол? Помнится, вы о нем писали. Уж если кто и работает от ума, так это он. Вот там заумь.
Хассеборг вскинул подбородок и подступил ко мне еще на шажок.
— Энди — это знамя, — сказал он мне таким тоном, словно это все объясняло. — Он держал руку на пульсе. Сразу знал, что именно грядет, и не ошибся. А ваш приятель Векслер все на задворках крутится и…
