— Я, в общем, тоже, — сказал призрак. — Не скучно?
— Не понимаю.
— Ну, конечно, не понимает он…
Призрак снова прилип к окну.
— Я читал, что город, в котором никто не живет, сам по себе исчезает через восемьдесят лет, — сказал он. — Истлевает, рассыпается, его поглощает растительность. Зачем что-то намеренно разрушать, если все и так пропадет?
— Восемьдесят ваших лет — это при нормальном состоянии биосферы, — ответил Л., не отрываясь от работы. — Биосферы больше нет, период разрушения материальных остатков сильно замедлен. Но дело даже не в этом — рано или поздно исчезнет все, ты прав. Но не бесследно. Время от времени представители нового цикла жизни станут находить материальные остатки предыдущего цикла. Это следует исключить.
— Почему?
— Жизнь, во всяком случае, до определенного этапа развития, должна быть убеждена в собственной уникальности и неповторимости. Только тогда она сможет стать полноценной и хотя бы относительно долговечной.
Призрак сгорбился и снова уставился в окно.
— Может, знай мы о том, что мы не уникальные и даже не первые на своем же клочке земли…
Л. промолчал. Его программа не распространялась на область возможного.
— Грязная у тебя работа, — заметил призрак. — Мусорщик. Ты из двоечников или просто неудачник? А может, ссыльный?
Вопрос был лишен смысла. Правый ботинок снова начал жать. Л. поморщился. Это отвлекало.
— Это не ботинок, — вдруг сказал призрак. — Это носок сбился. Интересно, почему он всегда сбивается только в одном ботинке?
— У меня нет никаких ботинок, — сказал Л. — Это фантомная боль. Фрагмент памяти, которой я пользуюсь в данный момент. У меня нет ног, рук и прочих частей человеческого тела. У меня манипуляторы. Ясно тебе?
— Чего ж тут неясного, — ответил призрак. — Видел я тебя и снаружи, и изнутри. Снаружи ты, если хочешь знать, просто каракатица. Вернее, колония каракатиц. Поэтому меня так развеселила эта история с ботинком.
— Откуда ты знаешь про ботинок? Это только мои ощущения.
— Интересно, ног у тебя нет, а ощущения есть.
— Я уже говорил — это фантомная боль.
Призрак захихикал.
— Неужели во всей этой убогой цивилизации не было более достойного фрагмента памяти, кроме давящего ботинка? Не было другой личности, кроме неудачника, которого оставили в конторе доделывать чужую работу? Почему не сосредоточиться на ком-нибудь действительно стоящем? Или хотя бы счастливом? Почему не ученый в момент открытия какой-нибудь ненужной бациллы? Или поэт в момент рождения шедевра? Или хотя бы глупый влюбленный, когда она, наконец, сказала «да» и расстегнула первую пуговичку?
