— Не можете сдержать слезы — значит, разбудили в себе не сценическое чувство и потеряли власть над собой, — продолжала она твердо. — Это взвинченные нервы, а не искусство. Сценические слезы должны высыхать мгновенно, а вы все еще плачете.
Алена словно взлетела, расправилась:
— И будут нервы! И будет истерика! — Она уже не плакала, сердито вытирала мокрое лицо. — Не чувствую я этот четвертый акт. Убейте вот… Ну, не укладывается у меня!
Соколова охотно помогла Алене скрыть настоящую причину срыва:
— Что не чувствуете? Отлично начали. Что не укладывается? Давайте, рассказывайте.
— Как можно?.. Нет, как можно: только что простилась навсегда… В голове мутится… Вдруг еще Тузенбах убит, и — здрасте! «Начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…» Что она говорит? Что думает! — Алена свирепо стучала себе кулаками по лбу. — Ведь любит… Или нет? Или, — она раскинула руки, решительно отказываясь понимать, что же это: — Легкомыслие? Мелкота? Казенный оптимизм? Она же говорила: «Или знать, для чего живешь…» — а впереди-то пусто! Пусто, пусто… Что Чехов-то думал!
Источник страсти, с какой Алена костила свою Машу и Чехова, не вызывал сомнений, но важно сейчас не это.
— А ну, затрудните себя, копните глубже. Оторвалась она от Вершинина?
— Воображение у артистки отказало? — иронически подхватил Рудный. — Поможем артистке, товарищи. Что думает Маша, для чего говорит последние слова?
— Если — для Ирины?
— Да она сама не хочет опуститься.
— Рационализм!
— А если… как в «Даме с собачкой»? Я ведь говорю… то есть Вершинин: «Пиши. Не забывай!» Может быть…
— Маша не читала «Даму с собачкой».
— Дуб! Извините…
— Нет, не ждет она ничего.
— Баюкает свою боль. Как Ирина…
— Ирина не баюкает вовсе…
— Не о тебе речь. Маша вся с Вершининым…
Соколова, как обычно, давала выплеснуться всяким «идеям» — иногда и глупость рождает истину. Алена смотрела в угол потолка, как будто спор ее не касался, а там, на карнизе, было написано самое важное. Вдруг лицо ее просветлело:
— А если…
Она сказала негромко, но все повернулись к ней.
— Если у Маши будет ребенок?
— Ну… — после молчания неуверенно начал Кочетков, — вряд ли Чехов это предполагал…
— А мы можем, — прервала Соколова. — Лена вправе так думать. Давайте работать.
* * *
Свежий зимний воздух совсем развеселил Анну Григорьевну. Фонари еще не горели. В синеватых сумерках растекались струи света из окон. Будто раздумывая, медленно покачивались, падали пушистые снежинки. Славная погода. И, кажется, день прожит не зря. Четвертый акт стал на рельсы. Хороша вырастает Строганова. Трудно девчонке. А чем поможешь? Только работой. Чем еще можно помочь? Если б как в пьесах: один — эффектный разложенец, другой — незаметный герой, тогда бы легко подсказать: «Присмотрись, не все то золото…» А в жизни — оба хорошие, оба любят, каждый по-своему зацепил за сердце — трудно. Трудно. Обманывать не может, мучить не хочет, а решить…
