— Кому это казалось интереснее позориться в мировых масштабах?
— Глашка!.. — умоляюще остановила Зина.
Алена смолчала, боясь взорваться.
Глаша вздыхала, хмурилась, потом трагическим шепотом сказала:
— Жарко! — поспешно собрала свои шмотки. — Пойду к Евгению гримироваться, повторим сцены… — Улыбнулась жалобно. — Девочки, еще не все потеряно… — И поскорей ушла.
Алена держала в руках новые туфли-лодочки (дура! Торопилась их купить для концерта — не все равно, в чем проваливаться?), пробовала думать о роли Галины и словно спотыкалась об эту возмутительную репетицию — все из-за Сашки! Ну и пропади он пропадом, ну и завалю, и черт с ними, с туфлями!
— Ты еще шоколадная, а я уж совсем облиняла… — Зина даже приложила свою руку к смуглой груди Алены, и все равно было ясно, что это вовсе не интересует ее сейчас.
Мысли Алены рвались к Глебу. Как у него? Тоже вроде отчетного концерта. И надо же — в один и тот же день! Будь он здесь, не душило бы это паническое волнение. При нем все празднично. При нем она никогда не чувствует себя неловкой, тяжелой, тупой… А что может быть страшнее? Ох! Играть бы с кем угодно, только не с Сашкой!
Дверь распахнулась. Сашка с разлету сбил стул, где стоял Зинин чемодан, и очутился перед Аленой.
— Простите! — Он резко отвернулся и, бурча что-то, начал собирать упавшие вещи.
— Убирайся! — Новая туфля угодила в плечо Огнева.
Он не оглянулся и вышел.
Все произошло мгновенно, как вспышка. Зина, вытаращив круглые глаза, прижала к щекам ладошки.
— Ленка! Не нарочно же он! Как ты его всегда!..
— Я его? А он меня?
— Сравнила! Он-то любит тебя…
— Что?.. Что, что, что, что?..
Опешив от свирепого напора, Зишка забормотала:
— Мне казалось… И Валерий так…
— В шестом ряду справа сидит кавторанг Щукин Глеб Иванович, — в щелку торопливо отрапортовал Олег и захлопнул дверь.
Будто морской ветер дунул на Алену, высокая волна подняла на гребень, кровь кипятком разбежалась по телу.
— Зинка, мы должны петь, как боги!
Самая высокая радость в жизни —
чувствовать себя нужным и близким людям.
М. Горький
Болезнь на редкость некстати в неспокойные недели экзаменов. Правда, с приходом в партком Корнева воздух в институте стал чище и порядка больше. Да и Рудный — не Галочка. А все-таки легче, когда сама видишь и участвуешь.
Нелепо, что устаешь не от работы, не от естественных препятствий, заложенных в природе труда, а от подлости, невежества, зависти, трусости, равнодушия.
Один человек может внести такой смрад, что кажется — вот-вот задохнешься. Один — конечно, при попустительстве других! Виноват и Барышев, а еще больше Таранов. Оба хороши были при Рышкове, большом художнике, страстном, умном, требовательном воспитателе.
