Новые и новые голоса
к Китоврасову дому со всех концов стекались для самосуда и свидетельства.
В незыблемом оке, в тени
колокольни посреди Нововаганьковского переулка стоял Кавалер - руки раскинул, в
пустоту над собою смотрел. Слушал, как рвали руками Наумку Журбу на хрящи, как баграми
обрушивали внешнюю кровлю, как потреск хворостный Пресню на крепость испытывал искорками.
Как во сне обегала толпа
Кавалера, незримого всем. Оземь колотились на бегу их босые пяты - от тяготы плотской
рокотом сотрясалась земля, которую Господь не остановил.
Взял Китоврас Марусю
на руки. Закрыл плоской большой ладонью затылок, коску эту светлую, незаросший родничок.
Лицо к груди притиснул тесно-тесно.
И ступил на костровые
половицы босиком.
Под лавкой переминалась
лапками серенькая кошка, хозяевами позабытая, воркотала горлышком то ли в страхе,
то ли в тоске. Забивалась тесней в угол старуха, сгорбилась, топтала, топтала белыми
лапками, просила у нас спасения, милости людской выпытывала, щурила больной бельмоватый
глаз.
По щелке по сквозняку
доползло до кошки пламя и пошло по шерсти.
Стала кошка рыжая. Закричала.
Лопались в пекле яички
- писанки по стенам.
Смолкли свидетели, спрятали
лица в широкие рукава.
Вывалился Григорий Фролов
из горящей двери, с Марусей на руках.
Горел Китоврас, за спиной
его балки ухали, в праздничную россыпь, в преисподнюю.
Портки горели и рубаха.
И борода вспыхнула и брови и ресницы. И ладонь горела и пузырилась волдырями, скворча.
Правая ладонь, что Марусину головку берегла.
Уставил осенние звериные
глаза на Кавалера и впервые увидел его с ног до головы.
Кавалер оступился, попятился
и бросился прочь, обе руки крест накрест на свинцовом горле стиснул и сгинул к Московским
заставам, будто коросту сорвали.
Восемь шагов по Пресне
сделал Китоврас в пламени, бросил Марусю и упал ничком в перегной огородный навсегда.
Как тушили одеялами живое
пламя. Как женщины принимали в кровавые руки Марусю, как расчесывали, рвали гребешками
обгоревшую косу, как валяли на черноземе, чтобы тление потушить. Как жевали подорожник
и на ожоги плевали кашицу. Как грудную клетку поджигателя да кусок хребта с позвонками
нашел на пожарище будочник и не опознал за человеческие.
О том мы спрашивать не
будем, мы по домам пойдем, досыпать.
Три дня от ожогов мучался
без памяти Григорий Китоврас.
Маруся до последнего
его правую руку держала, а в полдень выпустила. Была синица в горсти - открыла горсть
Маруся - и выпорхнула синица в московскую осень.
