- Говори мне Красную
Смородину!
Бережно поднес Кавалер,
к тузу бубновому плошку сальную с фитильком. Запалил с четырех концов. Покорежились
стены домика карточного, завертелись в огне и рассыпались, теряя масти и крап шулерской,
завоняли гарью ошметья черные.
Красная смородина - в
керженском срубе, когда солдатская команда двери рубит, хочет снаружи никоново троеперстие
силой навязать, печать антиеву на лице и десницу каленым железом поставить, а внутри
многолюдный вопль стоит "поджигайся, кто в Христа верует!"
Вот такая она, смородина
красная, старшая сестра. Слаще ее нет, кто вкусил - тот спасен. После смородины
красной болезнь твоя, Журба, сойдет, как вода, недоля да голод не потревожат, не
будешь знать ни страха, ни греха, ни покаяния.
А у меня красной смородины,
Журба, полны горсти.
Сцапал Кавалер Журбу
за кулаки драные, как из могилы Хвать-Похвать живое мясо ловит.
Покривились уста розовые,
Кавалер оскалился в броске, да зубами щелкнул пред лицом - гам! Съем!
И всплыла из оскала голая
улыбка, будто мертвяк из проруби.
Шарахнулся Журба от жути
и тоски. Сжался в ком. Захорошело Кавалеру от чужого страха, мураши спину обожгли,
зажеманился, аж кафтан на три пуговки расстегнул, глаза в истоме талой влагой налились.
Без промедления все замыслы, как на исповеди с ясной сухостью рассказал, черному
делу научил, в подельники залучил. Велел наказ повторить трижды, как азбуку. Встречу
назначил. Швырнул Журбе кошель и откланялся, как не гостил.
Слишком поздно подошли
к калужанину Курёха Кувырок, Омельян Бехмет и Мартынко Гробыляка, поп безместный,
сказали:
- Уноси ноги, калуга
- друга, покуда цел, нашел с кем тары-бары растабаривать, нечто заросли глаза -
не видишь, кто тебе руки золотит?
Быком заревел калужанин,
деньги рассыпал и из кабака сломя голову выбежал.
Взмахнули из-за плетня
кресты Ваганьковского погоста да маковки убогого дома. Иди к нам, иди к нам, не
ходи, не ходи.
Твердо решил Журба покинуть
Пресню, от Москвы в бега удариться, а там - тайными путями, куда Бог укажет, хоть
в схроны смоленские, где беглые холопы озоруют, хоть в город Елец, который всем
ворам отец, странничать хотел, по святым обителям. Надели Христос по миру идти,
головой трясти. Лишь бы подале от старшей сестры, красной смородины.
Орешину вывернул с комлем,
как на посох опираясь, поволокся в тряпье по колеям рыжих, колесами размозжена дорога
глиноземная. Стояла у обочины осинка - дрожинка, брезгливо роняла с тонких веточек
остатнюю ржавь. Замер Журба, шмякнул посох в слякоть. Не осинка - давешний друг
простоволосый продрог на ветру вполоборота, тонок, одинок, манит к себе ладонью
холеной - иди - не ходи! Зачурался Наумко, стал по буеракам да хлябищам шарахаться,
но куда ни выбредал, во что не вперял глаза кровью заросшие: напускала маны и мороки
остуда земная, текли по низам пары болотные, мерещилось нежное, тесное, жаркое,
водила осень по горлу перышком, чертила письмена щекотные по живой коже.
