Быстрым шагом шел назад,
чтобы не примелькаться, не дай Господи. Пьяным прикидывался. Запретил себе о них
вспоминать. Запретил себе дорогу на Пресненский вал. Скулы заострились. Глаза с
подтекой поутру - будто спьяну, под языком - медная окись. Лакомства опреснели.
Вино с пряностями не кружило голову. Сковала грудь обручами лихорадка - причудница,
она сама о себе говорила:
прихочу, причужаю всего,
пить и есть хочу, а когда - не хочу, избавления всякого бегаю, ненавижу человека,
сны разные навожу, отвращаю, отговариваю, сама являюсь женским образом, плясовица,
представница и угодница царя Ирода, усекнула главу Иоанна Предтечи и принесла перед
царем на блюде.
Встревожились о нем
- нешто в карты проигрался или влюбился?
От лихорадки бабка приказала
растереть шею ужовым жиром и подала вместо ужина краюху хлеба, густо посыпанную
печной золой. Сама удивилась, как впился внук зубами в пепельный хлеб, как захрустела
окалина на зубах и глаза от такого дымного корма вовсе безумны стали.
Через два часа Кавалер
стонал бессловно, всплывал и не мог всплыть из медянистой сонной одури. Будто датская
собака навалилась на грудь во сне и вздохнуть не дает и наждачным языком в лицо
лижет. Мерз под черно-бурыми мехами, метался на складках простыней, как чеканная
буква на каленом докрасна листе. Рвал с груди ворот долгой ночной рубахи китайского
шелка, все напросвет, мокрые волосы лозами шею опутали. Кожа натягивалась на утробе
и звенела изнутри, точно обожженная глина. Есть такая болезнь при которой дыхание
медом пахнет и болезнь эта смертельна.
Не мог ладонями утробу
обвести, намертво были заняты праздные руки ночной работой - стиснуты на груди крестом.
Колени ко лбу примыкал и снова протягивался. Молил невесть кого: "Разбуди!"
Никого не было рядом. Всех, кто крещен, кто дышит, еще с вечера прогнал от себя
барчук, неверные слуги на ларях вповалку дрыхли на людской половине, смотрели десятый
сон. У бронзового колокольчика с петухом загодя вырван язык.
Бесы колесом приступали
к спящему, бесы в очах визжали: Сожги мужика, сожги! В час последней прелести вспомнил
Кавалер сквозь сон:
"Есть на свете мед
с багульника или с дурман-травы. Ночные пчелы его в час несвятой, неархангельский,
собирают по ярам, где цветет в темноте погибельным цветом то что не сеяно. Собирают
тягость ночные пчелы острыми хоботами, относят в ульи, копят в сотах, до поздней
осени. Кто того меда отведает, пропал с головой. Затоскует, будет его водить как
пьяного, днем. О полночи - явятся страхи бесовского действа, хоть в склепе запирай,
порченый все запоры сорвет, побежит от жилья по голубым лугам гулять шатко и валко,
и медвяную сыть пуще своей души искать по сырым логовищам. Где найдет проклятую
колоду, там и станет глотать отраву горстями ненасытно, с воском и детвой вперемешку.
Ночные пчелы его не тронут, весь рой соберется тучей вокруг его головы, загудит
колыбельным гулом. Угощайся, для тебя мед вызревал. Так и будет жрать, пока из глаз
не хлынет, пока не околеет от сладострастия, черным медом налитой от чрева до глотки.
Багульное зелье меня бы исцелило с первого глотка, жил бы в забытье и довольстве,
как прежде - мечталось Кавалеру - "только бы разок отведал, а там - всегда
успею остановиться".
