— Где эти живут? — ткнул он пальцем в фамилии. — Кто? Миронов и Ковалев? В казарме.
— Знаю, что в казарме, а где их кровать?
Фадеича свели.
— Тебя как, сынок, зовут? — обратился он к Миронову.
— Семен Миронов.
— А из каких краев? Отец, мать есть? Та-ак. А скажи-ка, на какие ты деньги пил, водку брал? Из дому, от отца? Эх ты, бить тебя некому. Отец-то небось из последних, а ты пропил! Голова ты садова! У нас сейчас на заводе старики — и те бросают, а ты поднял, да еще в Красной Армии. Вот я напишу отцу-то, я ему все распишу, как ты дисциплину укрепляешь.
Миронов, скаливший вначале зубы, заморгал и наконец обмяк.
— Я только раз.
— «Раз»! Ты раз, да я раз, вот те и два будет, а глядя на нас, и другие пососут. Пришей пуговицу-то, оторвется. Да пояс-то подтяни... вояка!
На следующий день от Фадеича принесли сколоченный им деревянный ящик с наказом поставить в кузне и бросать в него обрезки копыт и куски железа. На боках его было жирно нахимичено: «На индустриализацию».
Военком Смоляк яростно скреб свою косматую гриву и сопел:
— Подсидел, старый хрен! Прямо не в бровь, а в глаз...
С тех пор шефы зачастили. Двери халтуринского клуба открылись для красноармейцев на любой вечер, а сердитый Фадеич стал почетным эскадронным гостем. На вечера ему на квартиру подавали сани, он приезжал важный и серьезный.
И когда Робей сформировал роту для похода в Аракчеевку, Фадеич заявился с узелком хлеба провожавшей старухи.
— Ты это что? Не с нами ли? — удивились рабочие.
— Он не с нами, он с медичками, — хихикнул один.
— Ты чево раскудакался? — напустился Фадеич. — Тебе что, соли кто насыпал? Ишь храбрый какой!
За городом ему предложили сесть, он ругался, но шагал. У часовни снял сапоги, а на полдороге начал отставать. Ветров подвез его на Робеевой лошади и сдал на поруки в повозку...
С медтехникумом связь началась по комсомольской линии — эскадронной группы с ячейкой медтехникума. Сначала не ладилось. Для укрепления связи комсомолки поставили эскадрону спектакль. После спектакля — танцы. На вальс пошли от эскадрона только трое: Хитрович, лекпом и писарь. Заиграли падеспань.
Опять только трое.
— Чего не пляшете? — обратился военком к толпившимся в стороне красноармейцам. — Смелее, а то, что же, они будут полы топтать, а вы мыть! Тогда я кончу.
— Не умеем мы эти, — хмурясь, ответили красноармейцы. — Кабы кадриль или русскую, тогда бы...
Шерстеников побежал к медичкам договариваться. Те заспорили, однако на кадриль пошли. Балмейстер, как называли медички Хитровича, поставил пары одну против другой, гармонист развел «первую», и шеренги поплыли одна другой навстречу. «Вторая» — веселее, а уж в «третью» — «Во взводе были мы» — красноармейцы крутились с дробным приплясом, как в деревне. Ковалев ходил гоголем, подсвистывал, пока шла к нему девушка, успевал хлопнуть ладонями по голенищу и по сложенным трубкой губам.
